Юлия Сидорова - Константинуум

Следовательно, чем крепче христианское государство, тем вероятнее чудеса. В раздробленных и разлагающихся государствах, к каковым вскоре можно будет причислить и нашу, Ромейскую державу, чудеса маловероятны. Я бы кроме того сказал, что многое зависит и от точки зрения, ибо скептический зритель может не счесть чудом то, что таковым безусловно является. Следовательно, утомленные и изверившиеся граждане вполне способны отвернуться от очевидного чуда. Возвращаясь к моему воспоминанию, я утверждаю, что я, бывший Константин Птолл и нынешний брат Михаил, монах, пережил чудо в день, когда венчали Константина Мономаха. Ко-гда Царь проезжал мимо нас, луч солнца отразился от венца и попал мне прямо в глаза, ослепив меня! И что же, осознал ли я, скептик, сие происшествие как чудесное знамение? Никоим образом не осознал. Отстояв событие, отправился восвояси, и не помню, что делал остаток дня по своему малому праздному разумению. И лишь теперь, через годы, сижу и перебираю эти уцелевшие крохи, эти пыльные солнечные зайчики. О, несправедливость! Третьего дня Лихуд прислал письмо, в котором выражает заботу обо мне и моем здоровье и сетует о скоропостижности перемены, приведшей меня сюда, на Олимп. Дивится тому, как непостижимо совпал мой постриг с известными событиями, в результате которых сменилась царская власть. Намекает на вмешательство свыше и изъявляет радость по поводу того, что у нас еще имеют место божественные откровения в адрес таких достойных людей, как Михаил Птолл. Не успел я как следует отпировать над Лихудовым двусмыслием, как был удостоен визита Иоанна Ксифилина, который уже столь естественен в роли нашего монастырского главы и который глядит на меня долго и сочувственно, как на больного, и спрашивает, что я собираюсь делать в дальнейшем. Да уж не получил ли и ты, Иоанн, копию Лихудова письма?! Да уж не решили ли вы двое, что за Птоллом присмотр нужен, так как он находится в тяжелом состоянии? Как я себя чувствую? - Очень даже неплохо, друг мой, отец Иоанн. Вчера прогуливался и ушел довольно далеко, по той тропе, что уваливается сразу за монастырь и направляется под гору. Но под гору идет, оказывается, недолго, а начинает забирать вверх, петляя туда-сюда, и преодолевать это в рясе, представь, довольно неудобно, в то время как веселые крылатые насекомые просвистывают мимо тебя, человечины, а порой и выказывают интерес к твоей особе, который нельзя одобрить, ибо он всегда кончается одним и тем же: даже самая маленькая безобидная муха, если ей позволить слишком долго сидеть на твоей коже, почему-то кусает, и пребольно... Да, вот так. Кусает, мой друг, и пребольно. Так вот... мое усердие, однако, вознаградилось тем, что, взобравшись наверх, я различил снизу меж сосен озеро и в виду оного присел и даже задремал на легком ветерке, а проснувшись, первым делом увидел перед собой валун, покрытый нежным фестончатым лишайником, и тотчас подумал, сколь прекрасно пробуждаться в лесу, прислонившись спиной к стволу. Но чего я тебе не расскажу, Иоанн, так это того, что, сидя с тобой здесь и беседуя, я мысленным пальцем легонько бережу душу, легонько, но настойчиво раскачиваю, как болячку, ибо для меня ты, Ксифилин, связан с моим константинопольским прошлым, ты был там тоже, ты лицезрел. Как комар давешнего леса, я сосу от всякого человека, жившего в моем прошлом. Незримо, Иоанн, незаметно, наслаждаюсь я твоим присутствием. Я бы шаг за шагом вывел тебя к поминанию дней былых, истовому толкованию любого маломальского события, я бы радостно внимал твоим суждениям, лишь бы они касались моих дорогих воспоминаний. И я бы намеками, хитросплетениями, улыбками выдал бы себя с головой, ибо более всего на свете мне хочется поведать то, что у меня на душе. Но не могу, Иоанн. А возвращаясь к разговору о лесе, добрая ты душа, Иоанн, в спину твою, скрывшуюся за дверью, скажу, что не ходил я по этому лесу. Я бегал, и в моей бороде застревал разный растительный сор. Я сидел, задрав лицо к солнечным бликам, которые ветер сдувал с деревьев, у меня даже ломило кадык, я ловил в глаза солнце, я щурился, я проковыривал пальцем дырку в земле, я заснул от горя и проснулся от страха, потому что мне приснилось, будто я пустой изнутри, совсем пустой, выскобленный большой ложкой. 2. Поступлением своим во дворец я обязан все тому же Лихуду. Он отрекомендовал юношу как отменного оратора и сочинителя речей, каковым я и являлся, не постесняюсь отметить. Я запасся парою свитков, представляющих помимо образцов моей каллиграфии также и речи: одну хвалебную в честь заслуг некоего Варды Грека, и другую обличительную, против неизвестного мне лично приграничного логофета, с помощью которой один мой дальний родственник однажды добивался пресечения злоупотреблений.Читать дальше