Иван Бунин - Последнее свидание

- Ты до завтра? - быстрым шепотом спросила она. - Да? Я не верю своему счастью!

- Я пойду, Вера, лошадь убрать, - сказал Стрешнев освобождаясь. - До завтра, до завтра, - сказал он, думая: "Боже мой, с каждым днем все восторженней! И как много курит, как неумеренна в ласках!"

Лицо Веры было нежно, бархатисто от пудры. Она осторожно проводила щекой по его губам, потом крепко целовала в губы мягкими губами. Крест блестел на ее раскрытой груди. Она надела тончайшую сорочку - заветную, хранимую для самых важных моментов, единственную.

"Как твердо знал я, - думал Стрешнев, стараясь вспомнить ее молоденькой девушкой, - как твердо знал пятнадцать лет тому назад, что отдам, ни минуты не колеблясь, пятнадцать лет жизни за одно свидание с ней!"

III

Перед рассветом на полу возле постели горела свеча. Стрешнев, длинный, в шароварах, в расстегнутой косоворотке, лежал на спине, важно отклонив в сумрак маленькое горбоносое лицо, закинув за голову руки Вера сидела возле него, облокотясь на колено. Блестящие глаза ее были красны, опухли от ели. Она курила и тупо глядела в пол. Она положила ногу на ногу. Маленькая нога ее в легкой, дорогой туфельке очень нравилась ей самой. Но боль сердца была слишком сильна.

- Я для тебя всем пожертвовала, - тихо сказала Она, и губы ее задрожали.

В голосе ее было столько нежности, детского горя! Но, открывая глаза, Стрешнев холодно спросил:

- Чем ты пожертвовала?

- Всем, всем. И прежде всего честью, молодостью...

- Мы с тобой не бог весть как молоды.

- Какой ты грубый, нечуткий! - ласково сказала она.

- Во всем мире все женщины говорят одно и то же. Любимое слово, только произносимое разно. Сперва с восторгом, с восхищением: "Ты такой умный, чуткий!" Потом: "Какой ты грубый, нечуткий!"

Тихо плача, она продолжала, как бы не слушая:

- Пусть из меня ничего не вышло... Но музыку я любила и люблю страстно и хоть немногого, но добилась бы...

- Ах, не музыку. И как только Падарский...

- Грубо, Андрюша... А теперь я жалкая институтская таперша, и где же! В том самом проклятом городе, который я всегда так ненавидела! Разве я не могла бы и теперь еще найти человека, который дал бы мне покой, семью и любил и уважал бы меня? Но память о нашей любви...

Стрешнев закурил и стал отвечать медленно, разделяя слова:

- Вера, мы, дворянское отродье, не умеем просто любить. Это отрава для нас. И это я, а не ты, загубил себя. Пятнадцать, шестнадцать лет тому назад я приезжал сюда каждый день и готов был ночевать у твоего порога. Я тогда был еще мальчишка, восторженный и нежный дуралей...

Папироска потухла. Он далеко отшвырнул ее, уронил руку вдоль тела, глядя в потолок.

- Любовь прадедов, их портреты в овальных рамках с золотой бумажкой вокруг синей... Образ Гурия, Симона и Авива, покровителей наших древних семей... Кому, как не нам с тобой, назначалось все это? Я тогда стишки писал:

Любя тебя, мечтал я о мечтавших,

Любивших здесь сто лет тому назад,

И по ночам ходил в заглохший сад,

При свете звезд, их некогда видавших...

Он взглянул на Веру и заговорил резче:

- Зачем ты ушла - и за кем! - из своего рода, из своего племени?

Он приподнялся и стал в упор, злыми глазами глядеть на ее черные сухие волосы:

- Я о тебе, с восторгом, с благоговением, всегда только как о жене думал. А когда нас свела судьба? И чем ты мне стала? Женой разве? А была молодость, радость, чистота, темный румянец, батистовая косоворотка... Приезжать к вам каждый день, видеть твое платье, тоже батистовое, легкое, молодое, видеть твои голые руки, черные от солнца и от крови наших предков, татарские сияющие глаза - не видящие меня глаза! - желтую розу в угольных волосах, твою тогда глупую, изумленную какую-то, но прелестную улыбку, даже то, как ты уходишь от меня по дорожке сада, думая о другом, а притворяясь, что играешь, гонишь крокетный шар, слышать оскорбительные фразы твоей матери с балкона - это было для меня...

- Она, а не я во всем виновата, - с трудом сказала Вера.

- Нет! Помнишь, как ты в первый раз уезжала в Москву, собиралась, рассеянно пела что-то, не видя меня, поглощенная своими мечтами, уверенностью в счастье? Я вас поехал провожать верхом, в ясный холодный вечер. Блестели яркие зеленя, розовели жнивья и занавеска в открытом окне вагона... Ax! - сказал Стрешнев со злобой и со слезами и опять лег на подушку. - От твоей руки, пахнувшей вербеной, остался запах и на моей руке. Он смешался с запахом повода, седла, пота лошади, но я все еще чувствовал его, ехал в сумерках по большой дороге, - и плакал... Если уж кто пожертвовал всем, всей своей жизнью, так это я, старый пьяница!