Алексей Слаповский - Кумир

- Смотрела. Час прошел.

- Да. Битый час вы терпели меня. В английском нет такого выражения битый час. Вслушайтесь: битый час! Избитый час, измочаленный, поувеченный, поуродованный.

Алексий залпом выпил полстакашка, качнулся, но выпрямился, подошел к шкафу, распахнул, вырвал из недр свитер, долго напяливал на голое тело, потом выдрал оттуда же, из-под кучи одежды, джинсовую линялую куртку, потом пошел в прихожую, врезался по пути плечом в косяк, оба выдержали удар - и он и косяк, в прихожей долго возился - видимо, обуваясь. Таня сидела, выпрямившись, слушала, ждала. Сейчас хлопнет дверь.

Вместо этого - тишина.

Она встала, выглянула. Сергей тоже.

Алексий лежал, нелепо раскинувшись на полу. Один ботинок был наполовину натянут на огромную его ступню. Второй валялся поодаль. Наверное, Алексий хотел достать его, не перемещаясь, тянулся рукой - да так и остался, в позе человека, бросившего смелую гранату во врага и тут же сраженного вражеской пулей.

Они опять сели на диван, как одноклассники, руки на коленях.

- Нет, она знает, что делает, - сказала Таня.

- Кто?

- Судьба. У тебя есть деньги?

- Сколько нужно?

- Столько, сколько стоит снять номер в гостинице. Ненавижу гостиницы.

- А сколько стоит номер в гостинице?

- Не знаю. Тысяч сто. Это неважно. Я же сказала: ненавижу гостиницы. И вообще, не хочу изменять мужу. Что делать, а? Когда поезд на Саратов?

- У меня и билета нет.

- Возьмешь. Или на проходящий какой-нибудь.

- Извини. Я тебя не понимаю.

- Все ты понимаешь.

- Я думал о тебе. Я хотел с тобой быть. И хочу. Давай что-нибудь придумаем.

- Я уже придумала. Езжай домой. Ты где-то там есть, я об этом знаю - и мне больше ничего не нужно. Он спит как мертвый. Мы теряем время.

- Я только что это хотел сказать.

- Почему не сказал?

- Не успел.

- А теперь поздно.

- Нет. Не поздно.

Сергей обнял ее. Она усмехнулась. Поцеловала его в щеку. Сказала:

- Тебе пора.

- Нет.

- Пора, пора. Ты в школе тоже был отличником?

- Нет.

- Разве?

- На что ты сердишься?

- Разве?

Они молча и торопливо дошли до метро. Час "пик", люди возвращаются с работы - оказывается, в Москве кто-то все-таки работает днем. Поезда переполнены. Они смеялись, втискиваясь, хотя сказано уже было "Осторожно, двери закрываются!", но двери придерживали почти во всех вагонах, и они тоже - собой. Втиснулись, Сергей вытянул руку, ища, за что уцепиться, его развернуло плотным многолоктевым, многоплечевым, многотуловищным движением, он сопротивлялся, чтобы повернуться к Тане и опять смеяться с нею - лицо в лицо. Повернулся, двери стукнулись, закрываясь, Таня осталась там и смотрела в сторону. Он постучал кулаком по стеклу. Она повернулась и пошла неторопливо, как ходят никуда не спешащие люди, особенно заметные в суматошных людских потоках.

В поезде он почувствовал облегчение и спокойствие. Он сразу же начал дремать, но лечь нельзя было, ему досталась нижняя полка, на которой сидела тетя с верхней полки и кушала вот уже второй час. Он предложил ей поменяться полками, но она почему-то отказалась с подозрительностью. На верхней оно недоступней, надежней... Двум девушкам он постеснялся это предложить, девушкам вида и возраста - медучилище или педагогическое. Им это идет. Спросить бы, проверить, но опять как-то неловко. Одна все посматривает на него, посматривает, посматривает.

Он пошел в туалет.

Девушка поджидала его.

- Вы Сергей Иванов?

- Допустим.

- Группа "Пятый угол", да?

- Вы не могли меня узнать. Ни фотографий, ничего. Ни записей, ни концертов. Меня никто не знает.

- Вас знают все, - сказала девушка. - Пойдемте.

Она вывела его в тамбур.

- Я хочу рассказать вам про свою жизнь. Вы меня поймете. Надо же, живой Иванов, Сергей Иванов, бывает же, Любка не поверила даже.

- Я не Иванов, я просто похож. Нас часто путают.

- А голос? Голос я не спутаю.

- Это какая-то чепуха. Повторяю, меня никто не знает.

- Вас знают все. А я даже больше. Я вас люблю.

- На здоровье.

- Поцелуйте меня. Мне больше ничего не надо.

- Я не могу поцеловать. У меня СПИД и сифилис.

- Мне все равно. Я умру от вас. Это счастье.

- Что ты понимаешь в счастье?

- Все понимаю. Вот оно, - и девушка дотронулась пальцем до груди Иванова.

Проводница стучала в двери, чтобы просыпались, сдавали белье и пользовались туалетами, пока не началась санитарная зона.

Трясясь от вокзала в троллейбусе, Иванов думал, что любви нет не только взаимной, как считает Таня, а нет вообще. То есть нет той любви, которую Иванов считал раньше любовью, - когда кто-то кого-то любит. Никто никого не любит, а любят только свою любовь, сделал Иванов простое маленькое открытие, понимая, что новизны в нем нет. Таня не меня любит, Сергея Иванова. Внешность, голос, ладно, но это не я, еще не я, не совсем я, совсем не я. Я, не любя ее, люблю ее больше, чем она меня, потому что я ее вижу, а она не видит меня. И Нюра-Лена не видит меня. И я сам, может быть, себя не видел. Что я хочу сделать? Если честно - что хочу сделать я? Если совсем честно? Я хочу сказать ей, Нюре-Лене: езжай, к чертовой матери, домой, я хочу остаться один. Но я ни за что этого не скажу. Меня никто не любил, и я никого не любил. То есть это, может, не так, но решим и скажем так, для простоты. Теперь все меня любят - и я всех должен любить. И это тоже не так, но тоже для простоты. А я не должен. Я никому ничего не должен. Почему же я не скажу ей - пошла к чертовой матери? Я ведь не скажу, не сумею... "Кому-то всегда из-за нас больно", - вспомнил Cергей часто повторяемый отцом аргумент, который он мысленно называл логикой зубного врача...