Олег Слободчиков - Нечисть

- Не поколоть ли вам дров?

Покатилось на закат солнце, тихое море томно пламенело в его лучах. Прозрачная волна набегала на берег, напевая свою древнюю песню: "Баю-баюшки-баю!" Туристы ушли в березняк и развели костры. Сидя на рубленой верхушке черного столба, устало каркала ворона. Старик, отвалившись от недопитой фляги, как раздувшийся клещ от жертвы, лежал возле насыпи, вполне довольный прожитым днем, храпел и подергивал бледнеющим носом.

Вскоре и вовсе стемнело. Я вышел на берег, лег на теплый песок. Всей нечисти на радость, всходила полная луна. Светлая дорожка потянулась к ней по воде. На ее черной, блестящей глади плескалась и фыркала нерпа, приближаясь к берегу. Я затаился, не сводя с нее глаз, и вскоре стал различать почти человеческую голову. Возле самых камней, отшлифованных прибоем, то, что я принял за нерпу, поднялось на ноги в полный рост и оказалось женщиной, ростом и фигурой похожей на знакомую старушку. Она прошла мимо меня, осторожно шлепая босыми ногами по камням и отжимая длинные волосы. От нее припахивало табаком и водкой.

"Туристка!" - подумал я, удобней вытягиваясь на песке, глядя на мерцающие звезды.

Пловчиха стала осторожно подниматься по насыпи. Из-за куста выскочил пес с поджатым к самой челюсти хвостом, порычал с опасливым поскуливанием и убежал за насыпь, в деревню.

Поплелся и я к дому. На моем крыльце сидел куцый пес, смотрел на меня преданными собачьими глазами и предлагал послужить. Я брезгливо взглянул на него, будто в насмешку созданного похожим на благородного волка, вспомнил его хозяина-старика. Известное дело, у собаки нет своей души - в ней отголосок души хозяйской. Я обвел пальцем вокруг своей шеи, делая жест, от которого вся нечисть с ее холуями приходит в неистовство. Пес вильнул куцым хвостом и ничего не понял. Я взял замшелый сухарь, найденный днем за печкой, отломил половину и бросил на землю. Пес мигом сгрыз его и по-свойски разлегся на крыльце.

Кот лежал на том же месте и в той же позе, в какой находился перед моим уходом. Я зажег керосиновую лампу. На столе осела пыль, и на ней видны были следы его лап. Кот потянулся, зевнул, спрыгнул с кровати и промурлыкал: "В кринке должно что-то и остаться!"

Я метнул на него рассерженный взгляд и понял, что даже в удавке кот будет клясться, будто на стол не лазил и кринку не нюхал. Я вздохнул, налил ему молока в жестяную банку, себе - в стакан. Меня разморило и потянуло на сон. Я поставил недопитый стакан повыше, туда, где кот не мог его достать, и лег на койку, на которой когда-то, под этим же одеялом, слушал бабушкины сказки.

Ветер постукивал прогнившей кровлей, шелестел ветвями рябины под окном. За печкой скреблись мыши, снова запел кот, отвлекая от светлых мыслей.

Кот был бесполезный, как крапива у крыльца, но зачем-то же баба Марфа держала и кормила этого кота - значит, и мне так надо! С тем я и уснул, а снилась мне светлая вода и волки с собачьими глазами, просящие пропитания. Вот что значит жизнь человеческая: на болотах если приснится сухой кол или замшелый пень посреди топи - и тому рад.

Рассвет был тих и ясен. На рябине за окном скакала пичужка, подергивала хвостом и весело чирикала. Я потянулся, встал под иконкой, желая, как бабуля, наложить на себя крестное знамение с утра, но, едва коснулся щепотью лба, меня опять будто дубиной по голове огрели. Я даже не выругался. Растирая пухнущую шишку, поплелся к речке умываться. Пес вскочил с крыльца, вильнул куцым хвостом и ткнул носом в дырявую миску, намекая, что пора заплатить за службу.

- Мы так не договаривались! - зевнул я, потянулся и увидел на берегу старушку, рвущую голыми руками жгучую крапиву во вздувшийся куль. Глаза ее светились ясностью приморского утра.

Ночным мороком вспомнилась вчерашняя девка, выходящая из воды: сон или явь? Я присматривался к старушке и удивлялся себе: отчего это показалось, что ночная нерпа похожа на нее?

- Бабуля, закурить не найдется? - спросил я вместо приветствия и по удивленным глазам ее понял, что отродясь дурью и зельем она не баловалась, а на болотах не была. Еще радостней стало на душе. Я поводил своим длинным носом из стороны в сторону, разглядывая синь неба над падью, и пробормотал, оправдываясь: - В смысле не курево, а спички... Печку разжечь нечем.

Предвкушая, как выпью почти полный стакан молока с желтым слоем всплывших за ночь сливок, я поплескал водой в лицо. Речка пахла прогорклой прошлогодней листвой, сырой землей и рыбой. Я вернулся в дом, взглянул на стакан и оторопел: он был ополовинен. Захотелось треснуть себя по лбу еще раз, чтобы вспомнить, когда я приложился к нему. Но в памяти был только черный провал ночи.