Михаил Слонимский - Католический бог

Большинство пансионеров в политические споры не вступало, предпочитая молчать. А из остальных спокойно и авторитетно побеждал берлинец - во всяком случае конторщик и коммивояжер всегда соглашались с ним. Один только учитель обычно возражал. Слушая берлинца, он скептически усмехался, качал своей круглой, с коротко остриженными седыми волосами, головой и наконец начинал протестовать. Протестовал он бестолково и путано и, чувствуя это, замолкал, хмурясь.

Быстро доев, он говорил сердито: "Мальцайт!" и удалялся к себе в комнату.

Жил тут еще один пансионер, перебравшийся из санатории, - военный врач, раненный под Верденом семнадцать лет тому назад. Семнадцать лет носил он в своей груди осколки гранаты, и эти осколки, если верить черноволосой швейцарке горничной, блуждали у него в легких, причиняя мучения, о которых не хотелось думать. Он никогда не появлялся за табльдотом, и только изредка - у дверей уборной, или во дворе, или на прогулке, - пансионеры встречали его, сгорбленного (одно плечо страшно поднялось над другим), маленького, истощенного. Его голос, которым он пользовался редко и только для просьб, обращенных к швейцарке горничной, был протяжный и жалобный. Это был почти уже не человек. Но он, как и все пансионеры, аккуратно выставлял каждый вечер в коридор свои желтые полуботинки, из которых дугой выгибалась пружина, и по утрам брился.

Особенно громко спорили в тот день, когда утренние газеты уверовали в женевскую победу фон Папена и восхваляли мудрость и мощь рейхсканцлера. Берлинец в этот день напрасно пытался умерить восторги пансионеров, - даже конторщик и коммивояжер возражали ему. И он сердито, как учитель, вырыгнул сегодня обязательное - "мальцайт".

Ганс почтительно посторонился, когда берлинец прошел мимо него: он знал, что хозяйка как раз больше всех других пансионеров уважает и даже боится берлинца, а с этим следует считаться, чтобы не потерять место.

Со двора пансиона можно было видеть, как берлинец вступает, обиженный и раздраженный, за высокую белую ограду санатории - вероятно, опять к той светлой, высокой, как англичанин, немке, с которой иногда видели его на прогулках.

Эта женщина, несмотря на все достоинства берлинца, все ещё предпочитала ему своего мужа, высоченного землевладельца и пивовара, который сам не понимал, какого черта он забрался с женой в эту санаторию, здоровый, как боров, - наверное, от избытка денег.

- Пока я имею - я живу, - объяснял он.

А имел он, по слухам, столько, что хватило бы на долгую богатую жизнь всем безработным, что ютились в длинном бараке за курзалом.

Даже этот пивовар был сегодня приятней берлинцу, чем все эти дураки в пансионе, которые не понимают, что в вопросе, где затронуты честь, жизнь и счастье германского народа, нельзя идти на компромиссы. Надо рвать Версальский договор, отказаться от платежей - окончательно и бесповоротно. Да и вообще надо быть точным: спасать Германию - так спасать до конца. Все права на жизнь надо дать только чистокровным немцам, все отобрав у иностранцев и в особенности у таких инородцев, как евреи. А всякую либеральную болтовню надо побоку - она только поощряет врагов народа. К черту! Чем решительней - тем лучше. Ведь вот даже коммунистов правительство не решается прикончить. В Италии, например, запрещепа коммунистическая партия - и прекрасно. Надо учиться у Италии, а не у старых либеральных болтунов. В Италии - идеальный порядок, он сам убедился в этом прошлой осенью, когда поездил по стране Муссолини.

Все это он выкладывал с горячностью убежденного человека, а пивовар одобрительно кивал головой. Такие, как этот, бесспорно нужны сейчас Германии.

- Революция - наш общий враг, - нравоучительно заметил пивовар. - Это беспорядок. Это не для немцев.

- Вы верите в революцию? - удивился берлинец.

- А я почем знаю! - вдруг обозлился пивовар (он любил нервничать и размахивать руками). - Не все ли им равно - верю или не верю? Зарежут и все отберут!

И, огорченный представившейся ему печальной картиной, очень жалея себя (даже слезы выступили на его выпуклых глазах), пивовар махнул рукой и оставил свою жену наедине с берлинцем.

Жена глядела ему вслед, - наверное, сядет сейчас за свою обширную корреспонденцию и будет, как всегда, в раздумье водить своей большой мягкой рукой от затылка ко лбу по бритому черепу. Неприятная у него рука как у жирной женщины.

- Пройдемтесь немного, - предложила она берлинцу негромко.

И, когда пивовар возвратился к ним, он уже не нашел их на скамье возле фонтана.