Алексей Смирнов - Пикник

Коза равнодушно отвернулась. Тот, осмелев, прикоснулся к хребту; потом опробовал рог, орудуя кончиком пальца.

- Ну, поговори с ней, поговори, - ядовито посоветовал папа. - Не боишься? Придет еще ночью...

- Очень надо, - поджал губы сын и едва не добавил: "она же не настоящая".

- Тогда пошли, раз не надо, - отцу надоело стоять.

Не дожидаясь ответа, он тронулся с места и через несколько шагов обернулся.

- Веселей! - потребовал отец. - Еще только озеро, а времени уже черт-те сколько. Какой тут, к дьяволу, пикник!

Мама взяла мальчика за руку, и они быстро догнали папу, который успел дойти до поворота к озеру.

На песчаной проплешине пляжа ветер усилился. Мама придержала панаму, отец поднял воротник, а сын погнался за пластиковым стаканчиком, который никак не давался ему под носок. При виде одинокого деда, с мылом мывшегося в озере, папа застыл, как вкопанный.

- Эй, - закричал он в крайнем возмущении, сложив руки рупором.

Фигура медленно обернулась и стала протирать непонимающие глаза, заляпанные белым.

- Тебе, тебе! - бесновался папа, и мама взяла его за руку, опасаясь беды. - Ты что - дурак тут мыться, в озере? В баню не сходить? Пенсию по инвалидности задерживают?

- А? - донеслось от воды.

- На! - процедил сквозь зубы папа, отвернулся и пошел быстрым шагом, желая поскорее миновать озеро. Мальчик вприпрыжку бежал рядом, мама озабоченно семенила, то и дело сбиваясь с ритма.

- Паскуды, - бормотал папа и подставлял ветру запрокинутое лицо, готовый драться с ветром, солнцем, небом и землей, которые стали свидетелями беззакония, но не приняли мер, а значит, были заодно с этим беззаконием, и всей компанией - дуя, жаря, нависая и проседая - стремились досадить папе.

Оставляя озеро позади, они срезали угол и вышли на широкую грунтовку, которая разрезала поле, похожее на пестрый, но подсохший за долгую засуху пирог, на две неодинаковые части. Папа поежился, поправил корзинку и засунул руки в карманы куртки. За полем виднелся лесной авангард, состоявший из плаксивых березок; они привычно гнулись и сокрушались, покорные неистовству ветра, и намекали на тяготы древнерусской женской доли. Отец, пригнувши голову, сурово взирал из-под шлема на этот приевшийся символ горюшка и кручинушки. Им предстояло пройти полтора километра лесом и выйти на холм, одинокое образование, которое высилось аккурат посреди очередного коровьего лужка, будто плотный волдырь.

- Может, назад повернем? - робко предложила мама. Вихри рвали с нее косынку.

- Еще чего, - хмыкнул отец. - Вон сколько отмахали. Сидим, как сычи шаг влево, шаг вправо. Мы же отдыхаем, в конце концов. Эй, быстренько! прикрикнул он на сына, который успел поотстать, привлеченный каким-то событием на обочине.

Мальчик пнул небольшой предмет, неразличимый на расстоянии, и прибавил шагу.

- Где люди-то, - бросил он хмуро, когда поравнялся с родителями.

- Какие люди? На что тебе люди? - спросил папа, хмурясь.

- Ни на что. Просто нет никого нигде, странно.

- По домам сидят, возле печек, - объяснил отец. - Потом, мы видели одного. Придурка старого, который мылся. Тоже мне, морж, ворошиловец, значкист ГТО. Закаленный, черт! И не холодно ему, и ничто его не берет. А если корочками трясти - так это мы завсегда с удовольствием, с пеной у рта, с остекленелым взглядом.

- Какими корочками? - переспросил мальчик.

- Льготными документами, - ответила ему мама.

- А почему это корочки?

- Черт их знает, - пожал плечами папа. - Язык-то за всем на свете не угонится: бедный он, даже наш. Вот и выходит, что корочки - это тебе и хлеб, и документ, и ботинки, и струпья.

Мальчик выломал прут и начал хлестать, рассекая потоки холодного воздуха.

- Вон сколько слов назвал, а говоришь, что бедный, - подсидел он отца.

Тот не рассердился:

- Ну, так а что ж. Я про простой язык говорю, обиходный. Так легче. Не станешь же задумываться над каждой ерундой, слова по словарю подбирать.

Лес приблизился. Уже было видно, как там темно, на дороге, впадавшей в березняк, который тут же сменялся перепрелым ельником. Деревья раскачивали верхушками, словно желали подчеркнуть, что всяческие проявления жизни, любая подвижность - не для гостей и не их ума дело; что эта деятельность где-то далеко, в недосягаемом поднебесье, тогда как путникам придется довольствоваться неподвижностью и мертвой тишиной, которую нарушают лишь редкие тяжкие скрипы, да странная дробь, затеянная не то дятлом, не то лешим. Здесь была сырость, которую даже засушливое лето не смогло извести до конца.