Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

«В сущности, она была просто идиотка — ничего более, или уж по крайней мере, почти идиотка, — пишет Терпигорев в рассказе «Иуда» о некоей Раисе Павловне. Но она была помещица, и у нее была власть. Она была, как я уже сказал, с большими средствами, и если бы она захотела сделать зло, — ну просто почему-нибудь пришло бы ей это в голову, — она могла бы ого сделать, по-тогдашнему, даже и но одним только своим крепостным, но и всякому маленькому человеку...»

В ответ па укоры родственницы в том, что Клавдия Васильевна — персонаж трех рассказов Терпигорева — продает в солдаты отца одной из своих горничных и это жестоко, та отвечает: «Ах, боже мой! Это почему же я не могу? Не госпожа разве я своим людям?.. Я семерых уж продала и сдала уж... Я и еще продам. Нынче такая цена... Когда же это еще такая цена будет?..» (Кстати заметим, что фонвизинский «Недоросль» известен был уже лет семьдесят, но, как видим, знаменитые реплики госпожи Простаковой не устарели: Клавдия Васильевна почти дословно повторяет их — ибо ничего не изменилось в жизненном строе.)

«Что-то ужасное было в ней, — пишет далее рассказчик, — страшно становилось уже не за людей ее, а за самих себя, которые были у нее в гостях...»

Добавим к сказанному автором, что при взгляде на Клавдию Васильевну, чей характер, взгляды на жизнь, поступки показаны и исследованы, как уже говорилось, в трех рассказах — «Тетенька Клавдия Васильевна», «Илья Игнатьевич, богатый человек», «Проданные дети», — становится страшно не только за себя, но и за нее. Так последовательно и неудержимо власть над людьми — и над крепостными, и над племянником, которого она вроде бы любит, и над помещиками в округе, которые то и дело оказываются у нее в долгу, — вытравляет из нее все человеческое, доброе, милосердное. Она действительно становится смертельно опасна для всех, кто с ней соприкасается. Да и для самой себя — в жажде власти и сиюминутной наживы она неспособна остановиться перед тем, чтобы срубить сук, на котором сидит: например, извести своего вернейшего помощника в нечистых и кляузных делишках Илью Игнатьевича, довести любимого племянника своими «безобразиями» до тяжелой душевной болезни, превратившей его в «полуидиота».

Терпигорев показывает, что ее «безобразный и исковерканный» характер развился, обезобразился и исковеркался именно на почве крепостного права. И здесь следует сказать еще об одной важной теме «Потревоженных теней»: о том, что страдают от этого порядка не только крепостные крестьяне, не только барщинные, оброчные и дворовые люди, — страдает вся жизнь, построенная на крепостнической основе, на этом порочном фундаменте.

Крестьяне в этой книге — лица страдательные и за небольшим исключением (рассказ «Две жизни — поконченная и призванная») не выступают в качестве основных персонажей. Героями рассказов являются как раз их владельцы, основным фоном служит усадебный быт, обыденная жизнь представителей господствующего сословия, благоденствию и многообразному расцвету которого и должен был способствовать российский крепостнический уклад.

И неожиданно оказывается, что основное содержание этого быта, этой жизни скука. «Страшная была скука. От скуки удивительные слагались характеры и удивительные выходили люди...»

Да, конечно, мы знаем и помним, что из помещичьего сословия, или, как говорили в XIX веке, из образованного слоя, вышли многие писатели и ученые, военачальники и государственные деятели, мыслители и борцы с тем же крепостным правом. Но в массе своей — это хорошо показано передовыми русскими писателями XIX вока, и в их числе Терпигоревым, — сословие это бездействовало и тунеядствовало, плохо освоив даже главное свое занятие: сельское хозяйство, управление им и его экономику, агрономию и т. п.

Конезаводство, псовая охота, карточные игры, обыкновенное и забубенное пьянство, благородные и скандальные романы с женщинами своего круга, актрисами, цыганками, шашни с дворовыми девушками, устройство крепостных театров и оркестров, аферы, сплетни — не дело, а полубезделье, игрушки, забавы, происходящие от «низменности тогдашних интересов», от стремления куда-то себя деть, убить время — вот основные занятия этой массы. Все это не избывало скуку, а словно бы наращивало ее, сгущало, доводило до жуткой, жгучей тоски, которая в свою очередь изливалась в дикие поступки и предприятия, в «странную логику» поведения, в ту же жестокость, проявляемую и к крепостным людям, и к своим близким, в невероятнейшие капризы, для утоления которых не жалели ни денег, ни людей.