Владимир Соллогуб - Тарантас (Путевые впечатления)

- Зачем же вы служите? - спросил Иван Васильевич.

- Бедность, батюшка, дети: восемь человек, всего одиннадцать душ прокормить надо: со мной две сестры живут да брат слепой. Ну, все думаешь, как бы для детей сделать получше. Авось в кадетский корпус или в институт попадут по милости начальства. Ну, слава богу и батюшке царю, жалованье теперь нам дают не то, что прежде, прокормиться можно.

- А выгоды есть? - спросил Василий Иванович.

- Какие, батюшка, выгоды! Есть-таить нечего, да много ли их? То куль овса, то муки немножко пришлет какой-нибудь помещик, и то по знакомству. Времена-то, батюшка, теперь другие.

- А хлопот, чай, не оберешься? - спросил Василий Иванович.

- Ну уж, батюшка, что и говорить! Пообедать некогда. Вот теперь, изволите видеть, я должен здесь дожидаться губернатора, а пока в уезде три мертвых тела не похоронены, да шестнадцать следствий не окончено, да недоимок-то одних, описей-то, взысканий-то, я вам скажу, чертова гибель. Что день, то подтверждения от губернского правления, да выговоры, да угрозы наказания, а нарочные так и разъезжают на наш счет. Тяжело, батюшка! Того и глядишь только, как бы спастись от суда. А канцелярии-то вы сами, батюшка, знаете, каковы: всего-то один ппсарь Митрофашка при мне. Да еще из своего жалованья плати ему сотни две да давай платья всякого да сапоги красные. Пьет, мошенник, шибко, зато собака писать. Придет несчастный час, подвернет спьяну какую-нибудь бумажку, подпишешь-ан выйдет не то, ну и пропал!

- Да у вас должно быть поместье? - спросил Икай Васильевич.

- Батюшка, какое поместье! Нас четыре человека владельцев, а у всех-то у нас семнадцать душ по пэс-едней ревизии. На мою долю приходится три семейства, и то все почти женщины да старики. И тут благодати нет. Парень был один хороший-руку вывихнул; а женщины такие маленькие, худенькие, что ни в поле работать, ни полотна ткать, ничего не умеют.

- Да, - заметил Василий Иванович, - это уж точно несчастье. Плохая работница много барыша не даст.

- Все бы ничего, - продолжал бедный ЧЕИЮВНИК, - да вот беда. Года мои подошли такие, что слаб становлюсь что-то здоровьем. Иной раз сидишь себе за бумагами, как вдруг в глазах потемнеет, так потемнеет, что ни писаного, ни бумаги... черт знает что такое-ничего не разобрать.

Божье наказанье - что ты станешь тут делать! А главное то, что для разъездов - вот как, например, скакать тс-лерь перед его превосходительством - уж не гожуся пенсе.

Всего так и ломит, а делать нечего: скачи себе на тройке да заготовляй лошадей.

Ивану Васильевичу стало невольно грустно; он вс.ал с своего места и подошел к темному углу. За занавескою послышался вздох. Иван Васильевич поспешно ее отделить.

На кровати сидел смотритель, спустив ноги на пол. Иван Васильевич хотя и был человек европейский, проповедник всеобщего равенства, но не менее того нашел весьма оскорбительным и неучтивым, что простой смотритель осмеливался перед ним не вставать. Он хотел уже делать самое антиевропейское замечание, но внимательный взгляд на смотрителя остановил порыв дворянского негодования, на бледном и впалом лице смотрителя виден был отпечаток тяжких страданий, а во всем его существе выражалась какая-то страшная безжизненность.

- Вы нездоровы? - спросил Иван Васильевич.

- Нездоров, - отвечал слабый голос. - Второй год обе руки, обе ноги отнялись.

На перине, на которой сидел окостеневший смотритель, лежало трое детей... Старший мальчик глядел на отца с видом участия и сожаления, другие валялись в пуху и жалобно просили хлеба или закутывались в лохмотья оборванного одеяла.

- Зачем же у вас так холодно? - спросил с заботливостью Иван Васильевич. - Для больного человека это вредно.

- Что ж делать, батюшка? Дров не дают, здесь станция вольная, содержатель - помещик, не приказывает давать хороших дров... его воля. Извольте в печке поглядеть, все хворост да прутья сырые; дым только от них, не загораются, хоть тресни. Посылал намедни к нему, нельзя ли дать дров - куда! раскричался. Выгоню, говорит, его: здесь тракт большой, больного не надо, куда угодно ступай! А вы видите сами, куда я пойду? Вот, - продолжал смотритель с улыбкою зависти, - на той станции хорошо: помещик добрый, дрова трехполенные; очень там жить хорошо. А меня - так бы и выгнали; слава богу, начальство заступилось: позволило сынишке моему, вот что рядом, исправлять мою должность. Одиннадцать лет всего, а уж пишет... - Бедный страдалец взглянул с невыразимым чувством нежности на белокурого мальчика, лежавшего в тулупе подле него: - Ну, Ваня, вставай, прописывай...