Владимир Сорокин - Роман

Над большим письменным столом висели, как и прежде, портрет Канта в строгой черной рамке, большая гравюра с изображением Вены и любительский портрет маслом покойной супруги Николая Ивановича.

Простенок между окнами был занят развешанными коробками с пришпиленными насекомыми, а именно - жуками, которых Рукавитинов собирал уже лет двадцать. Коробок было много - до тридцати, а покоящихся в них жуков - тьма-тьмущая: большие и маленькие, чудовищные и микроскопические, они располагались ровными рядами, сверкая сотнями оттенков и поражая причудливостью форм.

Эта причудливость конструкций всегда притягивала Романа: будучи мальчиком, он часами простаивал возле застекленных коробок, разглядывая жуков и читая латинские надписи, сделанные каллиграфической рукой Николая Ивановича.

И сейчас, глядя издали на аккуратную коллекцию, он с удовольствием вспомнил, что вон там висит его любимый Acrocinus Longimanus.

- Вы по-прежнему пополняете свою коллекцию? - спросил Роман.

- По мере сил.

- И переписываетесь с энтомологами всех континентов?

- Мои иностранные коллеги не такие уж известные энтомологи. Они собирают жуков. А это дело трудное, хотя бы потому, что их разновидностей и видов не так уж много. Бабочек, например, гораздо больше.

- Да, я помню, Николай Иванович, вы говорили это всегда.

- Ну вот и старый же я попугай! - рассмеялся Рукавитинов, привставая, Знаете что. Роман Алексеевич, коль уж вы пришли, я позволю себе похвастаться...

- Новое приобретение? - Роман тоже встал, оставив папиросу на краю пепельницы.

- Оно самое, оно самое... - Рукавитинов подошел к столу, отпер дверцу, выдвинул ящик и бережно вынул небольшую коробку, обшитую черным бархатом.

- Смотрите, - он открыл коробку, - Это мне прислали из Берлинского музея. В обмен на моих сколий.

Роман взял коробку в руки. На шелковой подкладке лежал жук удивительной красоты. Он был золотисто-зелёного цвета и весь, с витиеватых рогов до задних ножек переливался непередаваемым перламутром, словно светясь изнутри.

- Узнаёте? - приблизился Рукавитинов, - Это гвинейский рогач. А по-нашему Neolamprima adolphinae.

Своими формами жук напоминал облаченного в доспехи самурая, но странные пропорции делали это сходство смешным, отчего жука было немного жалко.

- Чудный экземпляр, - Роман вернул коробку Николаю Ивановичу.

- Еще бы, - с довольной улыбкой ответил тот и принялся убирать коробку в стол.

- Николай Иванович, я вам завидую, - Роман сел в свое кресло и принялся раскуривать потухшую папиросу.

- Есть чему?

- Вашей... - Роман задумался на мгновение, - Вашей воле.

Рукавитинов, улыбаясь, опустился в кресло:

- Можно подумать, что у вас ее нет!

- Такой - нет, - твердо и искренне ответил Роман.

- Ну нет такой - есть другая. Ваша воля. У всех они разные, и, ей-богу, я не верю Шопенгауэру, что волевые импульсы индивидов могут быть соотнесены. Это не мускульное усилие, а нечто другое.

- Но разве мы не говорим, например, что сила воли одного человека больше силы воли другого. Что один - волевой, а другой - безвольный.

Николай Иванович снял очки, протирая их платком, ответил:

- Милейший Роман Алексеевич, а вы твердо уверены, что воля к жизни это и есть главный волевой импульс человека?

- Не совсем понимаю вас.

- Ну а воля к смерти не может быть?

Роман молча пожал плечами. Вопрос Николая Ивановича застал его врасплох.

- И не ошибаемся ли мы, безапелляционно награждая званием "безвольного" человека, сидящего в грязной каморке и пьющего дешевое вино, или какого-нибудь босяка, ставя в пример ему делового человека, трудящегося не покладая рук, пробивающего себе дорогу в жизни, по-нашему - "волевого"?

Роман по-прежнему молчал.

А Николай Иванович, надев очки, продолжал свою мысль:

- На самом деле вполне вероятно, что у босяка-то воля совсем другая, противоположная воле к жизни, как черное противопоставлено белому. У босяка или у пьяницы - это воля к небытию, ибо небытие, то есть покой, не менее притягательны, чем сама жизнь.

"А ведь это верно", - подумал Роман, глядя в спокойное лицо Рукавитинова. - "Но, тогда придется ставить под сомнение весь промысел Божий. Ведь не может же Бог посылать людей на землю, чтобы они стремились к небытию?"

Он уже собрался задать этот вопрос, но в это время протренькал дверной звонок. Николай Иванович удивленно поднял брови, но потом, сморщась, приложил ладонь к виску, покачал головой:

- Аа... Я и забыл совсем...

Он приподнялся с кресла: