Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне

Из всего вышесказанного следует: задача настоящего момента – сделать интимное – поэта, художника, реформатора – общим, всемирным, доступным всем и каждому, заполнить бездну, отделяющую инициатора от толпы, актера от зрителя, творца от «черни». Это должно совершиться во всех областях творчества: здесь и последовательницы Дункан, и Театр Единой Воли, и Царица поцелуев – Мафальда, не стыдящаяся всем отдавать свое тело на улице, на площади, куда должны прийти все – званые и незваные, поэт и чернь.

Каков будет этот «преображенный» мир, упоминание о котором все чаще и настойчивее звучит в последних произведениях Сологуба? Будет ли то «безгрешная и ясная» звезда Маир или «далекая, прекрасная» земля Ойле, о которых мечтает поэт:

Намеки, правда отрывочные и туманные, на это преображенное будущее звенят между музыкой строк еще не законченной симфонии «Навьих чар»… В описании триродовской колонии и его дома, где «живут ужас и восторг», можно найти кое-какие указания на реформы воспитания, одежды и других сторон внешнего жизненного уклада. «Одежда должна защищать, а не закрывать»… «Усыпить зверя и разбудить человека – вот для чего должна служить нагота». «Мы идем из города в лес, – от зверя, от одичания в городах. Надо убить зверя, – убить его». Убедительно звучит: «Мы совлекли обувь с ног и к родной приникли земле. И совлекли одежду, и к родным приникли стихиям, и нашли в себе человека, – только человека, – не грубого зверя, не расчетливого горожанина, а только плотью и любовью живущего человека».

Будем же надеяться, что автор «Навьих чар» не замедлит показать нам этого преображенного человека во весь его гигантский рост…

Золотое руно. 1908

Щедрое и замечательно ровное на протяжении времени творчество Сологуба протекает не под всеобъемлющим солнцем, не под звездною пылью Млечного Пути, а под созвездием редко расставленных нескольких излюбленных, гипнотизирующих тем. Они вызываются и маниакальностью влюбленного. Подобный же немногострунный, но полнозвучный колдовской инструмент был в руках Байрона и Лермонтова, Тютчева и Верлена. Руководящими мотивами у Сологуба являются:

1) Альдонса и Дульцинея,

2) творимая легенда,

3) борьба с драконом солнцем.

Все три темы тесно связаны одна с другой, вытекают одна из другой.

Жизнь – потная девка Альдонса, пахнущая чесноком и навозом, – волею и мечтою художника преображается в идеальную, сладчайшую Дульцинею; творится прекрасная легенда, более реальная, чем действительность. Слишком ясное, злое и трезвое солнце всегда враждебно преображению, которому милы дымы, туманы и фимиамы. Эти положения настойчиво повторяются, калейдоскопически видоизменяясь в поэзии Ф. Сологуба.

Поэзия, художественная проза и театр – три области, завоеванные этим наиболее чистым представителем у нас символизма. Впрочем, теперь мало кого может интересовать, символист ли Сологуб, когда он просто Сологуб, один из задушевнейших и подлиннейших поэтов. Принадлежность к школе нужна для самооправдания пушечного мяса или для партийных выступлений. Время сражений и побед для символизма давно прошло, и Сологуб остался чистым и независимым поэтом. Книги его стихов не резко отличаются одна от другой, за исключением фабулисти-ческих баллад (вроде «Нюренбергского палача»), одно стихотворение близко станет к другому. Редкое впечатление однородности, слитности, органичности. И это общее прежде всего нас пленяет, как в широкой реке мы любуемся плавным течением массы, а не отдельными всплесками, белыми барашками волн. Если допустимы аналогии, поэзию Сологуба можно сравнить не с музыкой, не с человеческими чертами, а с пейзажем. Важные и меланхолические дали, туманные холмы, спящие воды, фиолетовые сумерки как на полотнах Пуссена. И в них тихо дышит какое-то властное большое сердце. Это дыхание не ослабевает и так ровно, что мы сами не замечаем, как изменяется поэт, как от борьбы против солнца, солентического самоутверждения, почти неприятия мира мы спокойно доплываем до «Очарования земли». Несмотря на то что книга написана почти сплошь в одной форме (триолеты), она так неутомительна, полна и насыщенна, голос поэта стал настолько благословляющим – что невольно просится слово «чудо». Поэт так постепенно чертил свои магические круги, что мы, завороженные, и не заметили, куда он нас завел, в какую чудесную и благостную страну. Но верность туманам осталась: