Павел Басинский: Высокая болезнь

Но продолжим наши мемуары... Когда тот редактор (теперь большой человек в Москве) мне все это популярно объяснил, я не сразу врубился. Обиделся, надулся, как индюк. Подонком его назвал. Вылечило меня другое... Написал я рассказик, в котором изобразил своего приятеля, а в конце - для эффекта заставил его умереть. Проходит месяц, а приятель и вправду помер. Написал что-то о ревности, а жена моя - бац! - рога мне наставила. Чуть не в тот же день, когда я над законченной вещью слезами обливался. А как не наставить, когда через буквы эти чертовы я совсем почти мужиком быть перестал? И вспомнил я тогда, что лежит у меня в загашнике одна штука... слишком, понимаешь, личная, слишком уж откровенная. Первый опыт моего пера, хе-хе! Я и забыл о ней совсем, а тут вспомнил, достал с антресолей, читаю... И волосы на голове дыбом! В той штучке герой от страшной болезни гибнет. В сознании и, так сказать, исповедуясь сам перед собой. Это я, начитавшись толстовского "Ивана Ильича", сделал.

Кинулся я в больницу, сдал все анализы. Прихожу, а врачиха и говорит: вы только не волнуйтесь пока. Надо еще раз провериться, в Москве. Сама в сторону грустно смотрит. А чего это вы, говорит, так похудели?

Что со мной было, рассказывать не хочу. Коротко: три месяца я из этой истории выбирался, пока ошибка не подтвердилась. И такого я тогда насмотрелся, что описать нельзя. Потом взял рассказик и с наслаждением сжег. Говорят, что рукописи - ха-ха! - не горят. Горят, горят. Только очень плохо. Столько от них дыма и вони, кошмар!

И тогда я впервые задумался: что это такое? Какое же это отражение реальности в присущих этой реальности формах? Это ж чистый демонизм! Пошел к редактору своему умному, в ножки ему поклонился. Научи, говорю. Он меня выслушал и долго смеялся. Дурак ты, говорит! Настоящий писатель описывает опыт уже состоявшийся и то все время врет, запутывая следы. А дураки вроде тебя, графоманы несчастные, все придумывают, не понимая, что в жизни ничего придумать нельзя. Все уже придумано. Ну и пророчат на свою голову. Ладно бы на свою, а то ведь другим за что-то достается.

Кончай, говорит он, с этим делом. И благодари судьбу, что тебя на этот раз отпустили. Второй раз - не отпустят. Слезай-ка с этой иглы. Ну я и соскочил... Веришь ли, счастливым человеком стал! Смотрю: мир вокруг какой прекрасный! Солнышко, водичка, баб столько хороших и разных, и все на меня с улыбкой смотрят. Ох, и лют я стал в то время на баб, чуть с женой не развелся!

А главное, понимаю, что я живой, живой, а не то, что вот ты... М-да.

Что-то заболтался я с тобой... Это опасно. Давай расстанемся по-хорошему, по-доброму. Ты в свою сторону, я - в свою. Последнее тебе скажу. Если можешь (но это вряд ли), кончай с этим делом. Хочешь - с местечком в рекламном агентстве пособлю, там мой сокурсник по Литинституту большой начальник? Я бы и в литературе, пожалуй, тебе помог (между нами - местечки тут еще есть). Да больно ты ненадежный тип! Того и гляди либо сорвешься, либо такой сволочью окажешься, что и мне от тебя - хе-хе! - не поздоровится. Так что ступай лучше в рекламу. Это гораздо, гораздо чище. А не можешь, так пропадай! Унавоживай почву для этих гениев литературных. Болей этой высокой болезнью, что хуже последней заразы.

Будь здоров, родной! Прощай...

............

- Иван Иваныч, что это с вами?

- А! Ниночка? Что-то заработался я сегодня. Болит у меня все, Ниночка... Что болит? Лучше и не спрашивайте. Вы вот что, Ниночка... Сейчас придет ко мне один человек спрашивать о рукописи. Так вы его, пожалуйста, ко мне не пускайте. Соврите, что я в срочной командировке или еще где-нибудь. А рукопись как-нибудь вежливо ему верните. У вас это прекрасно получается.