Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

«Шапку снял, прочь коня повернул и прощай! Только видела я, как он плетью взмахнул, справа, слева ударил по крепким бокам»…

Или: старик Гирчик (так здесь зовется Ерошка) говорит отцу Марьяны, сватая ее за своего крестного сына:

«Что он беден, на то не смотри, он зато молодец, он добычу найдет. А умру, так ему дом отдам, стало тоже он будет богат. Коли крест он в походе получит да чеченских коней приведет, так отдашь?»

Вот рассказ старика про своего коня:

«Так ведь с берега бросится сам, только брызги летят, знай за гривку держись, а уж он перебьет поперек, шею выгнет да уши приложит, только фыркает всё, равно человек, как раз под станицу тебя приведет».

Вот наконец ряд самых простых действий, вне всякого лиризма:

«А вставая сказал, что он утром на Терек пойдет посидеть на запруде, а бабе и девке велел в сад итти виноград закрывать от морозу».

Больше мы не имеем никаких следов «поэтического Казака», и Дневник с мая 1857 г. говорит уже об едином замысле «Казака» или «Беглого Казака».

Теперь возвратимся к началу работы над повестью, к лету 1853 г. и прежде всего проследим по Дневнику общий ход всей работы за ряд лет.

Начатая 28 августа повесть несомненно двигалась до конца года вперед, и первые дни параллельно с «Отрочеством»; мы видим отметку 29 авг.: «писал Беглец утром, буду писать вечером». 30 авг.: «Занимался целый день, но всё не остается время для романа». 31 авг.: «Поехал в Пятигорск и не писал почти ничего. Встреча не идет как-то, а на Отрочество не осталось времени» (т. 46, стр. 173). [85] Под словом «Встреча» здесь мы разумеем обработку стих. «Эй Марьяна», составившую одну из глав начала повести и дошедшую до нас именно с этим заглавием (она печатается выше). Было бы неправильно усматривать тут первое упоминание о «Встрече в отряде». Впервые мысль о последнем рассказе пришла Толстому в конце этого года (запись дневника под 3 дек.), где он обозначен заглавием «Пропащий человек». Тогда Толстой, выбирая, с какого из четырех пришедших в голову сюжетов начать, не остановился на «Пропащем человеке». И действительно, всякие следы этого рассказа на 3 года исчезают из дневника. Ясно, что он не был тогда начат. Когда же, в ноябре 1856 г., он стал писаться, его имя было «Разжалованный. Из кавказских воспоминаний». Это заглавие и стояло в приготовленной для набора копии. Но встретились цензурные затруднения (дневник 1856 г.); тогда в копии слово «Разжалованный» было заменено словом «Гуськов», но в последнюю минуту и «Гуськов» был заменен «Встречей в отряде». Копия дошла до нас со всеми этими переменами. Итак, ранее конца 1856 г. и рассказа наверно не было, и во всяком случае он не назывался «Встречей». Затем 13 окт.: «Утро писать Отрочество и Беглец после обеда и вечером» и наконец 3 дек.: «Казачий рассказ нравится и не нравится мне»; тут же прибавлено о колебании между четырьмя темами, в числе которых стоит «Беглец», названный «Казачьей поэмой» (см. т. 46, стр. 208). Под 7 янв. 1854 г. занесены «Замечания к роману Беглец» (рассказ Епишки о краже коней), но затем на два года прекращаются все известия о повести. Ниже (в описании рукописей) мы выясняем, что именно могло быть написано в 1853 г.

Есть основание думать, что с 1854 г. автор отвлекся от повести, и работа действительно была надолго отложена в сторону. Толстой уже с декабря довольно пристально был занят кроме «Отрочества» «Романом русского помещика», 20 января 1854 г. он уехал в Россию и немедленно стал хлопотать о переводе в Дунайскую армию; 14 марта он уже в Бухаресте артиллерийским офицером. Новые впечатления Бессарабии и Крыма в обстановке настоящей, большой войны овладели им всецело, и в итоге на три месяца прекращается ведение Дневника. Затем идет быстрое создание одного за другим Севастопольских рассказов, первая широкая известность Толстого, поездка его курьером в Петербург, вступление в круг первоклассных наших писателей, работавших в «Современнике», и конец военной службы, — всё это почти на два года выбивает Толстого из прежней жизни. За это время Кавказ очевидно отошел в сторону, опустился на дно. Он не забылся; наоборот, тут-то, может быть, и стали бессознательно отслаиваться глубокие черты, проведенные им в душе. 9 июля 1854 г. Толстой записывает, перечитывая Лермонтова: «Я нашел начало Измаил-Бея весьма хорошим. Может быть, это показалось мне более потому, что я начинаю любить Кавказ хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно, хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода». Интересно, что рядом замечено: «в Пушкине же меня поразили Цыгане, которых, странно, я не понимал до сих пор». Последнее замечание прямо подводит нас к замыслу «Казаков», где самостоятельно разрабатывался аналогичный «Цыганам» мотив: Оленин — Алеко; Толстой не мог, конечно, пройти мимо этой аналогии, потому-то, вероятно, и открылись у него глаза на смысл Пушкинской поэмы. Вскоре к литературным впечатлениям присоединился жизненный факт, который тоже способен был вернуть мысль Толстого к Кавказу и «Казакам»: 16 сентября его сослуживец, офицер А. Оголин (или Агалин) пишет ему из станицы Старогладковской письмо, где, перебирая общих станичных знакомых и давая сведения о их жизни, упомянул и о семье героини «Казаков». [86] В дальнейшем мы вернемся к этому письму.