Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

На 52 стихах четырехстопного хорея, рифмованного через строку, дана сцена возвращения в станицу казаков из похода. Вместе со всей станицей выходит встречать и нарядившаяся Марьяна; сотня приближается, но напрасно ищет казачка глазами своего милого, «побочина» Куприяна; он не вернулся живым: за сотней на арбе везут его тело, покрытое буркой. Всё это изложено в живом лирическом тоне, где эпический рассказ перемежается с авторским прямым обращением к героине.

Итак, «Казаки» начаты стихами. Остановимся прежде всего на этом неожиданном факте и исчерпаем весь материал по данному, несколько случайному вопросу, чтобы не задерживаться на нем впоследствии.

Почему творческая работа сразу пошла по столь непривычному и несвойственному для Толстого руслу, как стихи? Дневник конца 1852 г. говорит о намеренных упражнениях в стихотворной форме, как полезной для слога (см. т. 46, стр. 154). И вот Толстой пробует себя в эпическом роде — пишет упомянутое выше как бы начало поэмы о казачке Марьяне. Опыт недостаточно вскрывает общий замысел вещи, если таковой вообще был у автора тогда; в отрывке нет никаких элементов, кроме бытовых. Быть может, в тот миг фантазия поэта и заплетала первые кольца какой-нибудь более сложной сети отношений, но работа над передачей первой сцены вряд ли доставила Толстому полное удовлетворение и подъем к дальнейшему творчеству в той же форме; в лучшем случае она могла дать лишь сознание с грехом пополам побежденной трудности: изложение, правда, живое, быстрое и насыщено конкретными штрихами быта, но нет вольной непринужденности стиха, и борьба с рифмой слишком дает себя чувствовать. Недаром под второй обработкой сцены и подписан был в апреле резкий отзыв. [84] Интересно, что 51 год спустя Толстой вспомнил об этом опыте. На вопрос П. И. Бирюкова, писал ли он стихи, Л. Н. ответил: «Стихотворения пробовал писать: «Казачки [казачья?] встреча», но слава богу ничего не вышло». («Яснополянские Записки» Д. П. Маковицкого, вып. I, изд. 1922 г., запись 31 дек. 1904 г.)

Но к самой мысли о поэме, как соответственной в данном случае форме, Толстого, разумеется, привело не простое желание завершить свои стихотворные упражнения эпическим жанром; форма очевидно подсказывалась невольно самым характером кавказских впечатлений.

Чуждость гению Толстого метрической формы должна была быстро заставить его перейти к прозе. Через два месяца, 25 июня 1853 г., он кратко заносит в Дневнике: «Писать… Беглец», а еще через два месяца (29 августа) встречаем определенное указание: «Утром начал казачью повесть». (См. т. 46, стр. 164 и 172.) Сохранились написанные тогда три главы этого начала. (См. вариант № 1.) С этих пор работа завязалась прочно, но над ней для автора долгое время явственно витает аромат какой-то особой поэтичности: в декабре того же года он, колеблясь между четырьмя литературными планами, называет этот рассказ «казачьей поэмой», вероятно, уже имея в виду не стихотворную форму, а лишь общий поэтический дух казачьего мира. Всё же мысль о стихе или о какой-то своеобразной форме, близкой к стиху, не совсем умерла и еще раз соблазнила Толстого несколько лет спустя. В начале июня 1856 г., среди работы над «Казаком», Дневник гласит: «Попробую сделать из казачьей песни стихотворение». В январе следующего 1857 г. замысел вдруг как-то странно двоится: перечисляя свои очередные работы, Толстой под № 3 записывает «Беглец», а под № 4 — «Казака». Эта загадка несколько разъясняется апрельскими записями Дневника, где в конце месяца (между 22–30 апр.) уже прямо читаем одну за другой такие заметки: «Писал прозой Казака»… «Написал немного поэтического Казака, который мне показался лучше, не знаю, что выбрать». Эта неожиданная попытка работать одновременно над двумя различными формами одного замысла, конечно, не могла долго длиться, но она оставила свой след: что именно разумел Толстой под «поэтическим Казаком», явствует из одного сохранившегося, очевидно, именно тогда написанного начала повести (см. вариант № 12), где на протяжении нескольких печатных страниц автор то и дело в целом ряде строк выдерживает правильные анапесты, то сбиваясь с них, то опять попадая в каданс, причем позднейшие поправки в рукописи местами сглаживают первоначальный метр. Получился своеобразный ритмический склад, который, будь он выдержан строго, дал бы оригинальную форму ритмизированной прозы, весьма мало имеющей примеров в русской литературе. Аналогии ей можно указать разве в письме Кольцова Краевскому о смерти Пушкина и в «Песне о соколе» и «Песне буревестника» Горького. Приводим несколько примеров (хотя весь отрывок выше напечатан, но мы даем здесь выдержки по первоначальному несглаженному тексту). Марьяна вспоминает, как прощался с ней казак, уходя в поход: