Зинаида Гиппиус - Том 5. Чертова кукла

Хочу сказать… Но нету голоса.
На мне почти и тела нет.
Тугим узлом связались полосы
Часов и дней, недель и лет.

Какою силой онедвижена
Река земного бытия?
Чьим преступленьем так унижена
Душа свободная моя?

Как выносить невыносимое?
Чем искупить кровавый грех,
Чтоб сократились эти дни мои,
Чтоб Он простил меня – и всех?

На баррикады! На баррикады!
Сгоняй из дальних, из ближних мест…
Замкни облавой, сгруди, как стадо,
Кто удирает – тому арест.
Строжайший отдан приказ народу,
Такой, чтоб пикнуть никто не смел.
Все за лопаты! Все за свободу!
А кто упрется – тому расстрел.
И все: старуха, дитя, рабочий –
Чтоб пели Интер-национал.
Чтоб пели, роя, а кто не хочет
И роет молча – того в канал!
Нет революций краснее нашей:
На фронт – иль к стенке, одно из двух.
…Поддай им сзаду! Клади им взашей,
Вгоняй поленом мятежный дух!

На баррикады! На баррикады!
Вперед, за «Правду», за вольный труд!
Колом, веревкой, в штыки, в приклады…
Не понимают? Небось поймут!

…Не рассветает, не рассветает…
На брюхе плоском она ползет.
И всё длиннеет, всё распухает…
Не рассветает! Не рассветет.

Как ясен знак проклятый
Над этими безумными!
Но только в час расплаты
Не будем слишком шумными.

Не надо к мести зовов
И криков ликования:
Веревку уготовав –
Повесим их в молчании.

Там – я люблю иль ненавижу, –
Но понимаю всех равно:
  И лгущих,
  И обманутых,
  И петлю вьющих,
  И петлей стянутых…
А здесь – я никого не вижу.
Мне все равны. И всё равно.

На Смольном новенькие банты
из алых заграничных лент.
Закутили красноармейские франты,
близится великий момент.
Жадно комиссарские аманты
мечтают о журнале мод.
Улыбаются спекулянты,
до ушей разевая рот.
Эр-Эс-Эф-ка – из адаманта,
победил пролетарский гнев!
Взбодрились оба гиганта,
Ульянов и Бронштейн Лев.
Завели крепостные куранты
(кто услышит ночной расстрел?),
разработали все пуанты
европейских революционных дел.
В цене упали бриллианты,
появился швейцарский сыр…
. . . . . . . . . . . . . . .
Что случилось? А это Антанта
с большевиками заключает мир.

Она никогда не знала,
как я любил ее,
как эта любовь пронзала
всё бытие мое.

Любил ее бедное платье,
волос ее каждую прядь…
Но если б и мог сказать я –
она б не могла понять.

И были слова далеки…
И так – до последнего дня,
когда в мой путь одинокий
она проводила меня…

Ни жалоб во мне, ни укора…
Мне каждая мелочь близка,
над каждой я плачу,
которой касалась ее рука…

Не знала – и не узнает,
как я любил ее,
каким острием пронзает
любовь – бытие мое.

И, может быть, лишь оттуда, –
если она уж там, –
поймет любви моей чудо
она по этим слезам…

О эти сны! О эти пробуждения!
  Опять не то ль,
Что было в дни позорного пленения,
  Не та ли боль?

Не та, не та! Стремит еще стремительней
  Лавина дней,
И боль еще тупее и мучительней,
  Еще стыдней.

Мелькают дни под серыми покровами,
  А ночь длинна.
И вся струится длительными зовами
  Из тьмы, – со дна.

Глаза из тьмы, глаза навеки милые,
  Неслышный стон…
Как мышь ночная, злая, острокрылая,
  Мой каждый сон.

Кому страдание нести бесслезное
  Моих ночей?
Таит ответ молчание угрозное,
  Но чей? Но чей?

Есть целомудрие страданья
И целомудрие любви.
Пускай грешны мои молчанья –
Я этот грех ношу в крови.