Зинаида Гиппиус - Том 5. Чертова кукла

Радостные, белые, белые цветы…
Сердце наше. Господи, сердце знаешь Ты.

В сердце наше бедное, в сердце загляни…
Близких наших, Господи, близких сохрани!

Он принял скорбь земной дороги,
Он первый, Он один,
Склонясь, умыл усталым ноги
Слуга – и Господин.

Он с нами плакал, – Повелитель
И суши, и морей.
Он царь, и брат нам, и Учитель,
И Он – еврей.

Белый праздник, – рождается предвечное Слово,
белый праздник идет, и снова –
вместо елочной, восковой свечи,
бродят белые прожекторов лучи,
мерцают сизые стальные мечи,
вместо елочной, восковой свечи.
Вместо ангельского обещанья,
пропеллера вражьего жужжанья,
подземное страданье ожиданья,
вместо ангельского обещанья.

  Но вихрям, огню и мечу
  покориться навсегда не могу,
  я храню восковую свечу,
  я снова ее зажгу
  и буду молиться снова:
  родись, предвечное Слово!
  затепли тишину земную,
  обними землю родную…

Просили мы тогда, чтоб помолчали
    Поэты о войне, –
Чтоб пережить хоть первые печали
    Могли мы в тишине.

Куда тебе! Набросились зверями:
    Война! Войне! Войны!
И крик, и клич, и хлопанье дверями…
    Не стало тишины.

А после, вдруг, – таков у них обычай, –
    Военный жар исчез.
Изнемогли они от всяких кличей,
    От собственных словес.

И, юное безвременно состарев,
    Текут, бегут назад,
Чтобы запеть, в тумане щрежних марев,
    На прежний лад.

Нет, никогда не примирюсь.
    Верны мои проклятья.
Я не прошу, я не сорвусь
    В железные объятья.

Как все, пойду, умру, убью,
    Как все – себя разрушу,
Но оправданием – свою
    Не запятнаю душу.

В последний час, во тьме, в огне,
    Пусть сердце не забудет:
Нет оправдания войне!
    И никогда не будет.

И если это Божья длань –
    Кровавая дорога, –
Мой дух пойдет и с ним на брань,
    Восстанет и на Бога.

Страшно оттого, что не живется – спится.
И все двоится, все четверится.
В прошлом грехов так неистово много,
Что и оглянуться страшно на Бога.

Да и когда замолить мне грехи мои?
Ведь я на последнем склоне круга…
А самое страшное, невыносимое, –
Это что никто не любит друг друга…

Полотенца луннозелсные
на белом окне, на полу.
Но желта свеча намоленая
под вереском, там, в углу.

Протираю окно запотелое,
в двух светах на белом пишу…
О зеленое, желтое, белое!
Что выберу?..
Что решу?

    Есть такое трудное,
    Такое стыдное.
    Почти невозможное –
    Такое трудное:

Это – поднять ресницы
И взглянуть в лицо матери,
У которой убили сына.
Но не надо говорить об этом.

Невозвратимо. Непоправимо.
Не смоем водой. Огнем не выжжем.
Нас затоптал, – не проехал мимо!
Тяжелый всадник на коне рыжем.

В гуще вязнут его копыта,
В смертной вязи, неразделимой…
Смято, втоптано, смешано, сбито –
Все. Навсегда. Непоправимо.

Кричу – и крик звериный…
Суди меня Господь!
Меж зубьями машины
Моя скрежещет плоть.

Свое – стерплю в гордыне…
Но – все? Но если все?
Терпеть, что все в машине?
В зубчатом колесе?

Окно мое над улицей низко,
    низко и открыто настежь.
Рудолипкие торцы так близко
    под окном, раскрытым настежь.

На торцах – фонарные блики,
    на торцах все люди, люди…
И топот, и вой, и крики,
    и в метании люди, люди…

Как торец, их одежды и лица,
    они, живые и мертвые, – вместе.
Это годы, это годы длится,
    что живые и мертвые – вместе!