Григорий Свирский: Прорыв

Двинулись и Гуры, и дядя Исаак. Я никак не мог сдержать улыбки. Сперва прошествовали дядя Исаак с женой. Дядя Исаак жене своей по плечо. Иосиф еще ниже дяди Исаака, правда, шире его вдвое, "бочонок поэзии", называл его Юрий Олеша. (Это я позднее узнал.) А жена Иосифа Лия тонка и высока, как столб с вокзальным репродуктором. За ним шли Борис, росточком с отца, Иосифа, и племянница Лии -- Гуля, тонюсенькая, высоченная, не иначе баскетболистка-профессионал. Дядя представил меня, я невольно засмеялся, пожимая руки женщинам Гурам где-то повыше своей головы. "Гурихи -- все жирафы, не смущайся!" - крикнул мне дядя, побежавший занимать очередь на такси.

На перроне по-прежнему топтался человек в кожаном реглане. Он шагнул было навстречу Иосифу, но остановился, сняв меховую шапку и сминая ее в руке.

Иосиф Гур расцеловался с родней, а затем повернулся к человеку в кожанке: -- Ну, здоров, Пал Сергеич!..

Тот, кого звали Пал Сергеичем, кинулся к Иосифу, протянул к нему руки, навалился на него медведем, затрясся в беззвучном плаче. Рыдал он долго, и мы все ждали, замерев и тоже всплакнув.

-- Зачем ты подал ему руку?! -- непримиримо спросила Лия, когда мы остановились в конце длинной очереди на такси, а человек в желтой кожанке исчез. Иосиф взглянул на жену так, словно впервые увидал. - Слу-ушай! изумленно протянул он. - Нельзя требовать от человека нечеловеческого. Он подписал на меня, но когда ему выбили барабанную перепонку. Он не слышит на левое ухо. Как я - на правое. Если нас сложить вместе -- получится полноухий советский поэт...

В следующий вечер я познакомился почти со всеми Гурами. Борис просил называть его Довом. Не объяснил, почему... Только позднее я узнал, чтo Дов -- им ивритское. Он сказал напористо: -- "Был Борис-Борух, да весь вышел. Я - Дов, и все!" У Дова лицо широкое, губастое, грубое; смотрит исподлобья, пристально. Таких стараешься обходить стороной. Дов ткнул корявым пальцем в высокого сутуловатого интеллигента в роговых очках и произнес совершенно неправдоподобное: -- Брательник! В лучшие времена звали "Нема - не все дома"...

Ладонь у брательника была мягкой, подушечкой, улыбка предупредительной. -- Родной? -- шепнул я удивленно.

-Неродные у нас не бывают, - просипел Дов. - Квартирка меченая...

-- Простите, а кто вы по профессии? -- спросил меня Нема, выставив вперед большое веснущатое ухо. -- Писатель?.. А-а, значит, прохвост! -- Он распрямился и взглянул на меня отстраненно и холодно. Длинное ухо, казалось, стало торчком. Как у пса, услышавшего непривычный звук. Я улыбнулся.

-- Не согласны? -- удивился он. -- Раз вас печатают и хвалят, а хвалят у нас только за ложь, так кто вы? -- Он помотал высоколобой головой на необычно длинной шее и сказал, как пропел: "Прохво-о-ост! Все советские писатели -- прохво-осты!"

"Брательник. Родной, - подумал я. - Теперь уж нет сомнения".

Иосиф захохотал-закашлялся, замахал длинными руками. Проc-свистел пробулькал (у него было прострелено горло): -- Ну и семейка! -Откашлявшись, пояснил, что Наум, его первенец, -- изобретатель. Во дворе его, в самом деле, с детства дразнили "Нема -- не все дома". Теперь вот создал какие-то могучие лампы. -- Осветил мир, как Бог. Может ли голова такое выдержать? Наум сердито поковырял в носу, но промолчал. Дов показал пальцем в сторону стоявшего у стены парня лет двадцати восьми. -- Еще один брательник. Сергей! Сергуня!..

Сергуня, низкорослый, тучноватый, подошел вперевалочку, по-пингвиньи. Представился тихо, застенчиво. Потеребил свою щеголеватую острую бородку. Пиджак у него тоже был щеголеватым, с разрезами по бокам. "Лекционный", как он торопливо пояснил: уж очень его рабочий пиджак не гармонировал с мятыми, застиранными рубашками и грубыми, из свиной кожи, ботинками отца и Дова. Над Сергуней подсмеивались, но добродушно, мягко. Похоже, его любили. Самый младший в семье. Поскребыш.

-- А это наша Гуля, - быстро сказал Сергей, коснувшись молчаливой и тонкой, как молодое деревце, девушки лет двадцати, которую на вокзале я принял за профессиональную спортсменку. Правда, она оказалась не баскетболисткой, а мастером парашютного спорта. Лицо круглое, по-деревенски румяное, чуть грубоватое, "рязанское", как подсмеивался Наум. Видно, от отца-русака... А я нет-нет, да и поглядываю в ее сторону. У парашютистки глаза в пол-лица. Чтоб видеть с поднебесья, что ли?

Легкое лицо и настолько открытое, что можно понять не только чувства Гули, но даже оттенки чувств. Это, наверное, сильно осложняет ее жизнь...

Нет, никогда не видал этаких глазищ. Смолисто-черные, раскосые. Кроме них, на лице будто ничего нет. Черты ассиметричны, вот в чем дело! Рот крошечный, широкогубый, подбородок заостренный и будто вдавленный ударом ли, падением с высоты, да и без того -- маленький, детский. Белыи лоб куполом, а глазищи -- царят!