Григорий Свирский - Запрещенный роман

До Преображенского донеслись обрывки разговора. оставшихся. Рожнов коснеющим языком говорил об очередном заявлении на него студентов-протестантов...

-- Выбрось... к такой-то матери, -- сказал Татарцев. -- Русским людям теперь на это... наплевать!..

Они шли, видно, к стоянке такси, прямо на него. Шагнул в сторогу. Поздно.

Преображенский с брезгливой усмешкой отметил, что проректор университета по гуманитарным факультетам изъясняется на чисто воровском сленге.

-- Вообще, ребята, эту геройскую хохлушку п-пора отшить, -- зло произнес Рожнов. -- Да не пришить, сказал. А -- отшить...

Преображенский сделал еще шаг в сторону, увяз в снегу. "Ужас! Просто ужас!"

Но его заметили. Рожнов наклонился вперед, сжал руки в кулаки.

"Подраться, что ли, собрался, щенок?!"

Татарцев оттянул Рожнова назад, обнимая его за широченные ватные плечи; подмигнул Преображенскому веселым глазом. И затянул дурашливым голосом:

Ка-ак во городе было, во Казани...

Мол, не видишь разве? Упились...

Поддерживая собутыльника под руки, Татарцев и Рожнов почти полочили его по грязному, в черной наледи, тротуару. Ростислав Владимирович искоса поглядел, не заметил ли его кто-нибудь в этой честной компании.

Небо чуть светлело. Сумрак еще гнездился на другом конце площади, за решетками сада, облепленными афишами, в неясном рисунке ветвей, на которых галдели невидимые вороны. Воздух был переполнен карканьем. Люди еще не вышли на улицу, и вороны надрывались от восторга, должно быть, они воображали, что завладели городом.

Москва, 1954-- 56,57.

P.S. Я расстался со своими героями полвека назад. Долго сомневался: нужно ли возвращаться к запрещенной книге? Не устарела ли она?.. Тем более, в России почила в бозе советская власть.

Советская власть стала историей, и...объявилась, открыто вышла на авансцену черносотенная "Память", назначавшая и отменявшая в 1990 году еврейские погромы... Сталинщина меняла форму, не меняясь по сути...

Началась уж не эмиграция евреев, а -- бегство. В Израиль ушел миллион евреев и русских, как правило, специалистов -- врачей, ученых, инженеров.

Торонто. Канада.

20.7.90.

P.P.S. Минуло еще десять лет. В последние годы XX века, годы распада СССР и резни в Чечне, годы "макашовщины" и черносотенной Думы, никаких послесловий к этой книге уже вовсе не требуется.

Глубоко несчастна страна, терпящая власть, которой постоянно, все годы, как воздух, необходимы для своего самосохранения "козлы отпущения..."

Москва

1.9.1999

Автору напомнили, что и в те годы бывали исключения. Бандитам давали отпор.

Бывало. Редко. В МГУ никто не смог остановить "космополитического" бешенства невежд, только академик Несмеянов. На химическом факультете. Произошло это так.

Из главы седьмой "Заложников"

Председательствовал спокойный жесткий академик Несмеянов, который начинал заседания с точностью диспетчера пассажирских поездов.

Но что творилось на трибуне! Груболицый парень в полинялой гимнастерке, с тупо скошенным затылком, стуча кулаком по кафедре, клеймил самых выдающихся ученых страны -- академика Фрумкина и академика Семенова, будущего лауреата Нобелевской премии. Они-де не приносят русской земле никакой пользы.

За столом президиума, рядом с побагровевшим Несмеяновым, сидели, потупясь, закрыв глаза ладонью, академики Фрумкин и Семенов, и все, как завороженные, слушали хриплую брань невежды, а затем академик Фрумкин смиренным голосом нашкодившего школяра обещал исправиться, быть ближе к практике...

-- Кто это? -- спросила Полина о бранившемся парне. -- Таким нельзя давать спуску.

Она оторвала клочок газеты и послала в президиум, чтоб дали слово.

Слова ей не дали. Времени не хватило. Обещали предоставить позднее.

Спустя неделю или две открытое заседание продолжалось.

Оно началось с того, что приветливо сияющий, царственный Несмеянов поздравил академиков Фрумкина и Семенова с присуждением им Сталинской премии. Они были награждены несколько дней назад -- по секретному списку -за выдающиеся открытия, принесшие сугубо практическую пользу.

Хохот в университете -- во всех аудиториях, во дворе, в студенческой столовой -- стоял такой, что голуби, садившиеся, по обыкновению, на университетские окна, целый день очумело носились над крышей.

Казалось, с доморощенной аракчеевщиной покончено. Раз и навсегда.

Не тут-то было.

Полина показала мне статью, в которой на этот раз козлом отпущения был избран всемирно известный ученый академик Полинг. Споткнувшись на академиках Фрумкине и Семенове, проработчики тщательно выбрали очередную жертву, без которой они были так же нелепы, как инквизиция без костров, на которых сжигают еретиков.