Алексей Писемский - Фанфарон

– Ты, – я говорю, – мой милый, зачем?

– К старому знакомому, дядюшка, – отвечал он мне.

И вижу, что лжет. Потом заезжает ко мне.

– Приезжайте, – говорит, – сегодня на вечерок.

– Что такое у тебя сегодня? – спрашиваю.

– Ничего особенного; третьего дня позвал кой-кого… в карты поиграем, – отвечал он.

И опять вижу, что лжет и делает этот вечер для чиновника.

– Супруга твоя, – говорю, – Дмитрий Никитич, последнее время ходит, а у тебя все эти вечера.

– Нет, – говорит, – дядюшка, не совсем еще последнее время.

Поехал я: вместо «в карты поиграем» оказывается бал с музыкой. Племянницы нет в гостиной, сидит одна только старуха.

– А молодая хозяйка, – спрашиваю, – где?

– У себя, – говорит, – дружок мой, в комнате, прихворнула что-то.

– Мудрено ли, – говорю, – в ее положении прихворнуть?

И вышел трубку себе спросить. У него, знаете, на вечерах заведено было по-модному – сигары и папиросы курить, а трубки убирались в задние комнаты; только вижу я, что горничные что-то суются, а больше всех Марья Алексеевна. Спрашиваю ее:

– Что вы там бегаете?

– Чего, сударь, – отвечает она, – молодой барыне время приспело.

Вот тебе и сюрприз!

Возвращаюсь я в гостиную и нахожу, что сынок с матушкой преспокойно совещаются, кого с кем в карты посадить.

– Дмитрий Никитич, – говорю, – не стыдно ли тебе: в то время, как ты должен стоять пред образом и молиться, у тебя эти пиры да банкеты проклятые!

– Что же делать, – говорит, – дядюшка, никак этого не ожидал. Впрочем, что же? Дом у меня большой, акушерка приехала.

– Ничего, – говорит, – дружок мой Митенька, не беспокойся, – успокоивает его маменька, – только надобно, чтобы никто из посторонних не знал, а бог милостив, Леночка всегда легко это переносит.

Так мне, знаете, оба они показались противны, что я не в состоянии был даже вечера досидеть, уехал. Между тем на Дмитрия Никитича что-то стали с некоторых пор взысканьица поступать по судам, частью еще старые – полковые, а частью и здешние. Завод, по слухам, идет шибко и в большом объеме, только, изволите видеть, от англичанина, а наш молодец всего в восьмой части; лес губится, как только возможно: вместо одной, по предположению, просеки в год валяют по пяти, мужиков с этой заготовкой и подвозкой дров от хлебопашества отвели, платят им за это чистыми деньгами, они эти деньги пропивают. Выстроенные мосты тоже не принимают: по свидетельству оказалось, что вместо железных болтов вбиты деревянные; мастеровых по разным постройкам больно плохо разделывают: кому пять, кому десять рублей недодается. Купец у нас тут есть, всякой всячиной из съестных припасов торгует, приятель мне немножко, приходит раз ко мне.

– Я, – говорит, – Иван Семеныч, к тебе с жалобой.

– Что такое? – говорю.

– Да вот видишь, – говорит, – твой племянничек задолжал у меня в лавке на тысячу рублей да и не платится; посылал было этто к нему парня со счетом, так дал только двадцать пять рублей, а малого-то разругал да велел еще прогнать. Это ведь, говорит, нехорошо!

– Какое, – говорю, – хорошо!

– То-то, – говорит, – поговори ты ему, а не то я и в полицию на него пойду.

Говорю я об этом Дмитрию Никитичу.

– О дядюшка, это такая скотина, – отвечает он мне, – что представить трудно. Я очень сожалею, что у него кредитовался, потому что у него все дрянь – гнилое и тухлое. Я теперь все буду из Ярославля выписывать.

– Это, – говорю, – как ты хочешь, делай; да старое-то надобно отдать.

– Подождет; у меня денег теперь нет. Отдам, когда будут.

По этому разговору у него, значит, нет денег. Но тем временем, извольте заметить, губернатор к нам на ревизию сбирается. Как ему такой случай пропустить? И тут же, не выходя из моей комнаты, вдруг мне говорит:

– Я, – говорит, – дядюшка, ехал к вам не за этими пустяками, а за делом посерьезнее. Где вы, говорит, губернатора думаете принять?

– Квартира, – говорю, – у головы отведена, приготовлена.

– Ах, – говорит, – дядюшка, как же это возможно? В этакой грязи принять начальника губернии… Это неприлично, невежливо. Я хочу его просить остановиться у меня. Человек он мне знакомый, очень милый, и вам, – говорит, – дядюшка, будет не лишнее; все-таки у родного племянника остановится.

– Если, – я говорю, – для меня, так не хлопочи.

– Ничего, – говорит, – дядюшка, не мешает; только вот досадно, что я теперь совершенно без денег: эти торговые обороты обобрали меня на время совершенно. Не можете ли вы одолжить, на месяц или на два, пятьсот, шестьсот целковых?