Алберт Бэл - Несправедливость

И его нельзя было переубедить.

Между тем солдаты зашли в дом Петера, и Петер подумал о том, что станет с деревней, если они прикончат этих двух. Там, на пригорке у церкви, их ждали остальные, голодные, как собаки. У Казимира они побывали в самом начале, его дом стоял ближе всех к броду, церкви и орудиям. Казимир смотрел во все глаза, когда немцы входили к нему в дом. Ничем особенно они не могли поживиться, потому что борова Казимир заколол и зарыл в саду, но в трубе еще висело несколько окороков, жаль, конечно, да ничего не поделаешь. Сынишка Казимира уже бегал по двору. Все в порядке, убивать этих двух не имело смысла. И уж так само собой получилось, что в тот момент, когда четвертый партизан (по имени Алоиз) сказал: "Ты бери того долговязого", - остальные трое переглянулись и подумали об одном и том же.

Нельзя.

Но бесполезно было бы переубеждать четвертого. Он даже не видел немцев. Он видел прожорливых волков с оскаленной пастью. Он только и ждал, чтобы те подошли поближе. Бить надо без промаху. Звери рыскали из дома в дом. Взять наизготовку!

Трое партизан навалились на четвертого и связали его ремнями, потому что их товарищ сопротивлялся и удержать его не было никакой возможности. Потом они сидели на корточках в кустах, придерживая спадавшие штаны, и глядели вниз, туда, где немцы обирали деревню. Четвертый лежал на земле и ругался последними словами:

- Дерьмо вы собачье! Убью! Как цыплят, могли их перещелкать! Казим, слышишь, ублюдок несчастный, что ты наделал. Предатели. Язеп, пентюх, учителишке несчастный! Ну, погоди! Мать твою, отца, бабку с дедом и жену в придачу!

Язеп сгреб в кулак его бородищу и заткнул ею рот.

Немцы вошли в предпоследний дом. Дом Язепа.

Время тянулось чертовски медленно. Язепу казалось, прошел целый час, мысли бегали по кругу, и мозолистые руки жены теперь уж не ласкали шею, сжимали ее. Проклятье, какая только чепуха не лезет в голову.

Чего они там застряли? Чего им так долго делать?

А вдруг!.. Быть не может, а если все-таки да?

Язеп почувствовал, что кожа на лице как-то странно холодеет. Он сообразил, что побледнел, кровь приливала к сердцу, ожидание стало мученьем. Перехватило дыхание.

Язеп осторожно, чтоб не видели товарищи, толкнул затвор, и желтый патрон скользнул в промасленный ствол.

Немцы вышли из дома. Никто не выбежал следом, никто не плакал, не причитал. Ни малыш, ни жена, ни бабка. Кровь опять приливала к лицу. Щеки зарумянились. Все в порядке.

Немцы прошли в сад через калитку, мимо кустов смородины, яблонь, залезли на качели и принялись их раскачивать, с силой выпрямляя ноги, когда доска падала вниз. Они смеялись, запрокидывали головы, глядя в небо, метавшееся над ними. Здорово! Мир пришел в движение. Они забавлялись, поочередно отталкивались ногами, тянули веревки в разные стороны, и качели вдруг взлетали наискосок, небо кружилось, а тучи неслись по диагонали.

- Гейнц, - сказал один, - голова кружится.

Рюкзаки с маслом, салом, яйцами и медом стояли

в траве, грузные, как стельные коровы.

- Гейнц, - сказал один, - с меня довольно.

Но качели взлетали все выше и выше, доска под ногами вихляла. Земля вставала дыбом и опрокидывалась вверх тормашками, и это была не земля вовсе, а зеленое небо, выгон с мягкой травой, которую щипали две стельные коровы. Мелькнула доска, плоская, тупая, словно крыло "мессершмитта".

Пошатываясь, немцы возвратились к мотоциклу.

Уложили в коляску тяжелые рюкзаки, полдюжины связанных кур. Когда мотоцикл миновал брод и отъехал с полкилометра, трое партизан развязали четвертого.

Теперь тот не ругался. По бороде его катились слезы.