Алберт Бэл: Высшая математика

АЛБЕРТ БЭЛ

ВЫСШАЯ МАТЕМАТИКА

Неожиданно я заболел и несколько дней провалялся с температурой, головной болью, ломотой во всем теле. Когда поправился, мне дали три дня отдохнуть, а на четвертый выпало воскресенье. Дело было осенью, и, собираясь погулять, я надел пальто и шляпу. У каждого для прогулок есть свои излюбленные улицы, были они и у меня, но в то воскресенье я немного отклонился от привычного маршрута и вышел к зданию техникума. Дворник поливал улицу, а погода выдалась до того теплая, что над мокрым асфальтом клубился пар.

Я увидел похоронную процессию, которая медленно двигалась со стороны техникума. Оркестр играл траурный марш. Прохожие останавливались посмотреть. Дворник привернул кран, водяная струя сникла, ее тонкий язычок втянулся в медную горловину, и усмиренная кишказмея свернулась у ног дрессировщика. И только мокрый асфальт по-прежнему дымился. Среди провожающих я с удивлением обнаружил кое-кого из бывших сокурсников. Я не виделся с ними много лет - с тех пор, как мы разбрелись кто куда. Здороваясь со мной, они сочувственно поглядывали на мое осунувшееся лицо, обвисшее пальто. Несмотря на теплую погоду, мне почему-то стало холодно. И все-таки я решил присоединиться к процессии: было приятно повидаться со старыми друзьями, да и любопытство разбирало.

- Кого хороните? - спросил я.

- Старого Павила, - ответили мне.

Старого Павила? Я запомнил его лучше остальных преподавателей из-за тех нескончаемых шишек, что сыпались на голову бедного математика. На его старую, бритую, бугорчатую голову!

Под тупым, прямым носом тонкие губы, уши отвислые, голова круглая, как у леопарда, и мускулистое туловище гладиатора. Казалось, один из соратников Спартака на миг вышел из реки забвения и обрядился в костюм двадцатого века. Глаза были серые, отсвечивали сталью, как поверхность щита.

- Собираетесь стать инженерами? Это вы-то, лодыри? Зарубите себе на носу, никогда вы не станете настоящими инженерами, если не научитесь ценить время!

На первой лекции старый Павил достал из кармана серебряный брегет величиной с блюдце и, положив его на стол, объяснил:

- Вторые по точности часы Советского Союза. Первые - большие часы Радиокомитета. Получил от командира полка. Приз за меткую стрельбу.

Мы гуськом подходили поглазеть на эти чудо-часы.

На них было пять или шесть циферблатов, и они показывали год, месяц, день, число, атмосферное давление, отмеряли минуты, секунды. Что и говорить, мировые часы. У нас рты раскрылись от удивления, и на первом занятии мы сидели тише воды, ниже травы.

Начиная лекцию, старый Павил убрал свои серые светящиеся сталью щиты, и по загоревшимся в его глазах огонькам мы сообразили, что для нашего преподавателя нет вещи дороже, чем высшая математика. Старый Павил читал лекцию в полной уверенности, что неотразимая наука станет и для нас родной и близкой.

Теперь и вспомнить стыдно. Впрочем, это даже не стыд, тяжесть какая-то. Былого не вернешь, а годы ушли. Хотя не так уж много годов этих, чуть-чуть за тридцать.

Старый Павил в нас верил, думал, мы станем не только хорошими инженерами, но еще и хорошими людьми.

И конечно, стали. Но почему так поздно? Почему с таким трудом?

Диву даешься, сколько всякой чепухи лезло в головы пятнадцатилетних мальчишек. Стоило преподавателю запнуться на каком-то слове, и кличка готова: "Заика".

Не важно, что он отличный артиллерист, не важно, что осколок задел шею. Мы потешались над его воспоминаниями, подначивали, просили рассказать про войну, потому что старый Павил ни о чем, кроме математики, рассказывать не умел, и в самом деле получалось забавно, когда он, увлекшись, описывал, как его контузило снарядом.

- Огурцом соленым в ухо!

Это ты, Карклинь, крикнул тогда, прячась за спинами товарищей. Старый Павил взорвался, подобно снаряду.

- Молокосос! Вон из класса!

У него был цепкий взгляд, он тебя сразу заметил.

Ты, Карклинь, что-то лепетал, просил прощения, но старый Павил не дал тебе говорить.

- Молчать! Вон!

Что такое дорога из Капуи в Рим? Шесть тысяч непокорных рабов, распятых на крестах. Фашисты распинали миллионы сверстников старого Павила, не рабов, свободных, и война с фашистами была делом священным. Теперь-то я краснею. Черт побери, стыдно! Так стыдно, что я начинаю ругаться. Черт побери! А тогда посмеивался. И героем казался ты, Карклинь! Остальные были не лучше. Мы не удосужились заглянуть поглубже, не подумали, куда заведут нас плоские шутки.