Владислав Титов - Всем смертям назло

Аудитория сдержанно гоготнула.

- Ты по существу спрашивай, Яременко! - прикрикнул на него парторг.

- Вопрос в общем-то по существу и довольно каверзный, - поднялся я. Я и сам, братцы, не знаю, как дошел до такой жизни. - В зале одобрительно хохотнули. - Выписались мы с Ритой из больницы, приехали в Ворошиловград и стали жить... новой жизнью. Двадцатый год ей шел, мне двадцать пятый. Второй год супругами... Ну, у нее хлопоты по дому: прибрать, постирать, поесть приготовить, опять же меня одеть, покормить. А я сижу и только в окно на людей смотрю. Мысли разные, конечно, в голове толпятся. Будто и во сне я, и не со мной все это. К работе-то с детства приучен. В сорок первом отца на фронт проводили, а нас четверо с матерью осталось. Я - старший. Короче, в девять лет умел пахать землю, сеять, хлеб убирать, то есть то, что умели взрослые. А тут такая петрушка - вышибло меня из седла. Начисто вышибло! И все о жене своей думаю. Где она взяла такие силы? Ведь, к сожалению, в жизни иной раз как случается? Живут муж, жена, дети, все вроде хорошо, мирно, ладно. Но вот врывается беда - а она всегда врывается неожиданно и в самый неподходящий момент, - пусть не такая страшная, как у нас, и что же порой получается?! Дороги людей, которые еще вчера любили друг друга, расходятся в разные стороны. Почему? Что произошло с любовью? У нас, к счастью, не случилось такого. Ы основой, на которой удержалась наша семья, была моя жена, ее любовь, ее мужество. Скажу честно - ей было трудней. Ведь здоровый человек... в духоте палат, рядом с умирающим человеком, среди стонов, боли, крови... Повезли на операцию, она к двери: а вывезут ли? Увижу ли живым? Да, ей было трудней. На улице бурлила жизнь, цвели цветы, люди шли в кино, где-то кружились в танце.. А ей девятнадцать лет, и впереди неизвестность, и за жизнь мужа никто ломаного гроша не дает. Да что там! Ведь если бы в тот критический момент не оказалось рядом со мной такого верного друга, то все усилия врачей могли бы и не дать того результата, который они дали. Это я, ребята, вам точно говорю, не для красного словца, а для того, чтобы каждый из вас внимательней был к своей подруге жизни. Не ценим мы иной раз их, не понимаем.

И вот сижу я дома и все о жизни размышляю. А тут в голову лезут всякие прошлые споры с пожилыми людьми. Есть среди них такие, что любят утверждать: какие сейчас люди? Какая сейчас любовь? Все перевелось! Вот раньше бывало, вроде и сахар был слаще, и снег холоднее, и, почитай, вода мокрей. Как же так, думаю? Вот же она рядом, жена моя, решение тем спорам. И присосался к моему сердцу червячок: вот бы написать об этом, как в разных романах-повестях пишут! Да разве я сумею? Ну в школе стишки пописывал, заметки в газеты строчил! - подбадриваю себя. - Так то баловство, а тут про любовь написать надо. Нет, не сумею!

А жизнь шла своим чередом, день сменял ночь, шли недели. А червячок опять точит, вот изобразить бы, доказать всем - есть и в наше время настоящая любовь! Не может она измельчать или перевестись, пока жив человек! Тут и другое подстегнуло. Ходят под окнами днем и ночью какие-то великовозрастные шалопаи, бренчат на гитаре, ну зла не хватает! Здоровые ребята, с руками, с ногами, неужели дела себе не найдут! Ведь пролетит жизнь в этом полухмельном, блатном гитарном бренчании, и оглянуться не успеют. А одумаются, оглянутся - поздно будет. Ничего ведь сзади не останется, никакого следа. Стыдно им станет. Больно станет. Муторно станет. К каждому подступит тот срок, когда человек спрашивает у самого себя: зачем явился на эту Землю? Что оставил после себя? Добро? Зло? Любовь? Ненависть? Никто из нас не верит в загробную жизнь. Но на Земле ведь бессмертно только Добро, только Любовь. Зло тоже живет, но оно умирает сразу же, как только умирает породивший его. И этим шалопаям мне тоже хотелось что-то доказать, в то время не знал еще что. А червь все сильнее сосет: напиши... "Да не умею я писать!" - злюсь на него. "Ну попробуй", - умоляет.

Рыжий, в переднем ряду, сжал кулаки и не отрывает от меня взгляда. Парторг убрал со стола часы и, подперев рукой щеку, внимательно слушает.

- И стал я учиться писать. Пробовал писать ногами, протезом, не получалось. Бросал, вновь принимался, разочаровывался, опять бросал и так без конца. А червяк ну прямо сбесился. Жизни от него никакой не стало. Обнаглел совсем. Пиши, и все! Теперь уже приказывает. Проснусь ночью, а в голове одно и то же: как бы это половчее все изобразить про жену свою, про любовь, про жизнь. И уже люди, как живые, перед глазами встают, разговоры заводят, только бери и записывай все подряд. А как записывать? Чем? Пробовал диктовать - не получается. Сразу и люди куда-то исчезают, и разговоры прекращаются, и фразы разваливаются. Читал в ту пору очень много. И знаете, ребята, читаешь книгу, уже ранее читанную, и будто заново ее понимаешь. Все будто бы и сложнее и проще, И вот однажды, читая книгу, взял в зубы карандаш, чтобы перевернуть страницу, да так и замер. Писать же так можно! Ну и завертелось все. Начал учиться писать, держа карандаш в зубах. Достал букварь, тетрадей в косую линейку и, как положено первокласснику, начал выводить палочки, крючочки, буквы... Около года тренировался. Сейчас пишу довольно быстро, и почерк неплохой, разобрать можно. Ну а червяк уже с ума сводит меня. Ем ли, сплю, иду по улице, а у меня все мысли вокруг рассказа о жене вертятся. Вначале я не собирался повесть писать, а просто стал рассказывать. А тут и нахлынули на меня воспоминания и люди, с которыми свела судьба, которые оставили добрую память, и я почувствовал себя обязанным написать о них. Так сложилась повесть "Всем смертям назло...". Переписывал я ее около двенадцати раз, и только тринадцатый вариант увидел свет. Так я начал писать.