Владислав Титов - Всем смертям назло

- А сколько нам времени отпустят? - спрашиваю я.

- Время не ограничено. - улыбается Моргун. - В пределах одного-двух часов, конечно.

- Тебе, старичок, сколько нужно? - обращается ко мне-Тарас Михайлович.

- Ну, смотря какая аудитория соберется...

- Одни женщины, - уточняет Федор Иванович.

- Минут тридцать...

- Значит, таким образом... Тебе тридцать, Ангелине двадцать пять, ну и двадцать минут мне. Больше чем на час двадцать аудиторию задерживать не следует. Положитесь на мой опыт.

Наша встреча с работницами комбината продолжалась более двух часов. Даже Тарас Михайлович не мог предположить, что у киевских ткачих возникнет к нам такая уйма вопросов, а в конце встречи им всем, как одной, захотелось показать свои рабочие места и продукцию, которую выпускают. Федор Иванович ходил вслед за нами, покашливал в кулак и начинал злиться. Времени до второго нашего выступления, которое должно состояться уже на другом конце Киева, во Дворце культуры химиков, было в обрез.

- Ребята, в чем дело-вопрос, нас же люди ждут!.. - шептал он то одному, то другому на ухо.

- А здесь тоже люди. И, на мой взгляд, неплохие. Есть даже очень неплохие, - с серьезным видом шепнул ему Тарас Михайлович, затянулся сигаретой и хмыкнул в седые усы: - Очень неплохие!

...К химикам мы приехали за десять минут до начала встречи. Федор Иванович сиял, и играющая в фойе музыка, казалось, была заказана им и звучала в его честь.

- Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос!

Давно надо бы привыкнуть к подобным встречам и выступлениям и не волноваться до холодного пота на лбу, тем более что всего несколько часов назад уже поборол противную дрожь, шагнул к людям и говорил с ними. Теперь все надо повторить. И первый шаг, и первое слово, но уже в другом зале, перед другими людьми, и опять надо за эти короткие тридцать минут ужиться с ними, попытаться понять их и стать понятным для них. К такому невозможно привыкнуть.

Я посмотрел в зал из-за кулисы, когда Ангелина Капитоновна читала середину композиции. Зал был полон. В ярком свете люстр лица людей показались сосредоточенными и напряженными. Несколько женщин в передних рядах вытирали слезы.

"Наде бы пожестче читать, - подумал я, слушая Захарову. - Сергей и Таня не должны вызывать жалостъ. Если только одна жалость, то зачем все это? Главное не то, что выпало на их долю, а то, как они преодолевают трудности... Это должно звучать убедительно и точно... Всегда, везде... Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в зале и сама срывается, на бабью жалость, Начивает жалеть и персоважей и слушателей. Это скверно. Не следует идти на поводу у зала. Перед каждым выступлением ее необходимо разозлить, тогда она читает блестяще".

Композицию слушали внимательна, Захарова увлеклась и читала без купюр, все подряд, забыв о том, что время ограничено. Встреча затятивалвсь, Мне предстояло выступать последним, говорить перед, утомленной аудиторией очень трудно, это я знал.

- Ничего, старичок, вее образуется, - успокаивал Тарас Михайлович. Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда с интересом, бояться нечего.

Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла со сцены, утомленная и девольная.

- Народ собрался... - шепнула на ходу, - муха пролетит - сдышно!

"Муха... А у меня- всего пжтнадцать минут! Не аваешь, с чего начать, что сократить и чем закончить"".

Аудитория действительно подобралась, благодарная. Слушали затаив, дыхание. Я с первых же сдо" почувствовал ту благожелательность и внимание, которые немедленно передаются от слушающих к говорящему. Говорить хотелось много и откровенно. Во второй половине выступления, когда я рассказывал о своих мытарствах по издательствам и журналам, мое внимание привлек чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от него не принесла успеха. Меня как будто гипнотизировали. Я посмотрел в дальние ряды, пробежал взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не понижая отчего.

В пятом кресле от края, слева, сидел мой давний киевский редактор, делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал паузу и продолжал выступление. Не знаю уж, как мне удалось закончить его. Я что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с необоримой силой вспыхнули в те полные надежды и тревог дни в ожидании приезда редактора, и первая встреча с ним, и его исчезновение в Кадиевку, и его советы, и мои усилия в попытках переписать повесть по его рецептам, и статья в областной газете с неумеренными похвалами, и возврат рукописи, и те нелегкие для разочарований и неверия, которые опять пришлось пережить. Со сцены вслух я говорил об одном, а в душе молча, всем существом гнал от себя неожиданно нахлынувшие мысли. Редактор сидел в нескольких метрах от меня и улыбался. Мелькнула было мысль выложить вот сейчас, здесь, перед этим залом, все, что творится на душе, назвать вещи своими именами, но что-то удержало от этого шага. Потом, уже на улице, он подошел ко мне: