Маргарита Имшенецкая - Забытая сказка

— Со мною в гроб, — прошептала, делая последнее усилие, положила руку на мою голову: — Благословляю…

И вновь впала в забытье, и тихо-тихо, не приходя больше в сознание, отошла.

Как и расчет взаимоотношений с Борисом в момент его последнего отъезда из домика в лесу потребовал немедленного оформления и ответа за все содеянное, так и сейчас ни с чем не сравнимое, молниеносное прозрение, освобождение от душевной слепоты, поразило, потрясло меня. В детстве, юности, обаятельная личность отца вытеснила мать, она была, но оставалась как-то в стороне. После смерти отца и до самой ее кончины, она была также где-то в стороне. Мы прожили с ней тридцать лет рядом друг с другом, и когда бывали вместе я неукоснительно бывала вежлива и только. Последние шесть лет я жила не дома, я всегда стремилась из него. Петербург, Москва и домик в лесу — вот, где я обреталась. Это был отход непроизвольный, не жестокий. И только сейчас я почувствовала, что же я дала человеку самому близкому по крови, своей матери. Что? Ничего. Знала ли я ее душу? Скрасила ли ее сердечную тоску после смерти отца? Ответ позорен. А она? Она молилась всю жизнь о слепорожденной дочери, надеясь, что она, дочь, все же прозреет, протянет к ней руки, и тепло, радостно скажет: «Мама! Мама!» Я целовала и обливала слезами уже холодеющие ее руки, лицо, я звала ее… Каялась… Умоляла о прощении… Но она не слышала, ей это было уже не нужно.

Да, молитва матери не пропала, а горячая вера Димы и его беседы заставили о многом задуматься и привели к переоценке ценностей. Сейчас мне уже много лет. Первую половину моей жизни Вы знаете, а вторая половина — новая книга о работе моей души — была бы не меньше первой. Вам прочту из нее только последнюю страницу.

«Будь благопослушен сердцем, словом и делом, во всякое время на служение другим, без малейшей досады, или раздражения, памятуя слова Спасителя: «Иже хощет в вас вящий быти, да будет вам слуга» (от Матфея 29. 26). Вот этот кусочек я выбрала из книги «Моя жизнь во Христе» отца Иоанна Кронштадтского, следую и последую этому до конца дней своих.

А Дима, мой светлый луч, он научил меня Иисусовой молитве. Она всегда спасала, спасает и облегчает меня в минуты физических и моральных тяжких болей. Она меня многому научила, я совсем не замечаю, что я одна на этом свете, не замечаю ни своих болей, ни своей бедности. Приношу Господу молитву благодарности за то, что не лишена зрения, и за то понятие и восприятие красоты, дарованной на сей земле человеку, во всех ее видах и формах проявленную.

Единственная мольба к Господу — не быть никогда никому в тягость, не умереть без Святого Причастия. Каждый верующий рисует себе Царство Небесное таким, каково оно есть согласно с запросами его души. Моя мечта — быть там последней служкой у последней служки, только бы не бездействовать. О Господи, прости меня, недостойную, прости меня, дерзновенную, прости, что так многого хочу, что так многого прошу, да не стыжусь всего того, что пишу в наш XX век. У большинства людей переразвит рассудок и недоразвиты чувства сердца, их понятие о морали относительное, а не абсолютное, я для них нелепа и смешна, но возможно, что и откликнутся и поймут меня родные души. Вот последняя страница моей второй половины жизни.

Еще несколько последних штрихов к последней странице первой половины моей жизни. Почти всю войну я и Олюша работали в петербургских госпиталях. Она встретила свое счастье, вышла замуж и уехала на Кавказ, увезя с собой единственную связь, напоминание о трагедии, о кафе у Страстного бульвара.

Я осталась совершенно одна. Революция вновь забросила меня на Урал. Меня притягивал к себе мавзолей-памятник, мой домик в лесу. В первый же год войны все окна были забиты досками. Все внутри оставалось, как было. Степан и Марья сторожили его. Я не позволяла топить зимой, чтобы не спалили. Испортиться мог только рояль и пианино, но теперь это не играло никакой роли, я больше не пианистка, я больше не играю.

Красные безбожные «строители рая на земле» подходили к городу, еще далеко слышалась глухо канонада, пушечные выстрелы. Было близко к сумеркам, когда Степан подвез меня к домику в лесу.

— Вытащи чемодан и поставь его в кухне, я скоро вернусь, возьму только то, что нужно, и сейчас же иду назад, жди здесь, не отъезжай.

Всю дорогу из города до самого домика в лесу меня охватывали отрывочные воспоминания, причиной которым были какой-нибудь знакомый поворот, пригорок, или с версту ровный, как аллея, тракт. Поворот с тракта, та же узкая лесная дорога, окаймленная шпалерой густого леса, переезд через железную дорогу, полустанок, скалы, а за ними домик в лесу. Почти три года я не была здесь. Чужое горе, чужие раны притупляли свои, а сейчас они все опять открылись, заныли. Мысленно я часто бродила здесь, в особенности по дому… Каждый уголок — страница воспоминаний. А сейчас, переступив порог его, я не решалась подняться наверх в свои комнаты. Не решалась открыть дверь к Елизавете Николаевне, ведь она в своей комнате в сумерках раскладывает пасьянс и поднимется ко мне навстречу. Борис стоит, ждет за дверью своей комнаты, которая только что захлопнулась за ним. А там, в конце коридора Дима… Боже! Он может сам выйти ко мне навстречу каждую секунду…