Алексей Толстой - В Париже

Буров медленно шел в толпе и с перегоревшим уже, спокойным отчаянием глядел на мелькающие лица, взгляды, оскалы зубов, на плывущие впереди него холеные, волосатые, лысые, самодовольные, унылые, чужие, чужие затылки. Эта пестрота и шум бульвара были как галлюцинация. Николай Николаевич, словно очерченный магическим кругом, за который не проникала жизнь, брезгливо тащил свое ненужное тело, в шляпе, надвинутой на брови, в черном люстриновом пиджаке, в коричневых штанах из парусины...

...Полгода тому назад он так же шел по этому бульвару вместе с Людмилой Ивановной, только что тогда поступившей в контору. Январский вечер был тих и тепел. В лужах дрожал миллион огней. Буров говорил: "Вернемся в Россию новыми людьми, - настрадались, научились многому... Видите, бегут домой: веселые, усталые, - бегут каждый в свой дом... Бог даст, и мы с вами скоро увидим свой дом, свое окошечко, свое солнце над крышей... Нужно научиться ждать... Как жаль, что мы не унесли с собой горсточку земли в платочке... Я бы клал ее на ночь под подушку... Как я завидую, как я завидую этим прохожим..."

Тогда он с первых же дней очень полюбил Людмилу Ивановну. Она попала в Париж как перелетная птица: уехала из Москвы в Харьков к сестре в семнадцатом году, - так ее и несло ветром. Здесь она тосковала по Москве, по родным. В особенности Николая Николаевича трогала ее доверчивость к нему, хотя она знала про него только то, что живет он здесь одиноко и бедно, что у него в России где-то остались жена и дочь, что сын его убит.

Людмила Ивановна была застенчива и немного бестолкова, - Бурову не раз приходилось заступаться за нее перед хозяином конторы. Однажды случился пустяк: Вячеслав Иосифович ни с того ни с сего подарил ей коробку конфет. Людмила Ивановна от удовольствия покраснела, но Буров помрачнел и рассердился. Весь день он был с ней сух и, выходя из конторы, сказал: "Дело, конечно, ваше, но подарков от этого господина принимать не следовало бы... Прощайте, мне палево..."

Людмила Ивановна испугалась и обрадовалась. Дома, лежа в постели, она плакала. Думала: "Ну что же, он хороший человек... надо было этого ожидать... Женат... А где его жена? Господи, господи, а где мои родные, живы ли?.. Полюблю его, конечно... Вернемся в Россию... А там будет что будет!.. Там все друг другу простим..."

На следующий день она стала ждать продолжения разговора со стороны Николая Николаевича, волновалась, когда он к ней подходил с деловым каким-нибудь вопросом, но о вчерашнем он так и не заговорил. Она обиделась. Потом подумала и опять стала ждать. Буров молчал. Прежняя дружеская простота в их отношениях нарушилась. Все это было неприятно и обидно. Людмила Ивановна раздражалась и сама уже теперь не замечала, что думает о Николае Николаевиче целыми днями.

Летом Буров взял отпуск и уехал из Парижа. Людмиле Ивановне было очень грустно в опустевшем городе.

Люди, как птицы, все, кто мог, разлетелись - кто на море, кто в горы, кто в деревню. По всей набережной Сены сидели рыболовы с длинными удочками, - глядели на поплавки. На набережной, на мостах, на скамейках дремали странные, непонятно из каких углов вылезшие личности. В мглистые, душные вечера было одиноко и тоскливо до отчаяния.

Из России этим летом стали приходить страшные вести, - совсем как перед Страшным судом: высыхали источники вод, треснула земля, голод, мор, саранча изничтожали Россию. Людмила Ивановна каждый вечер с горечью и тоской горячо молилась за родных и за Россию, - все, чем могла она помочь. Иногда думала: а вдруг родных уже нет на свете, и она любит и молится за мертвых, как за живых...

В конце лета Буров появился в конторе. Он осунулся, пожелтел, стал будто каменный. Он сказал, что ездил в Финляндию, хотел пробраться в Россию, но России больше нет, а есть кладбище и страшные люди, не похожие уже больше на людей, - все сошли с ума... Он привез Людмиле Ивановне письмо от ее давнишней подруги, перебежавшей границу... В письме было написано очень просто, чернильным карандашом: "...ты уже знаешь, очевидно, что бедная Марья Андреевна (матушка Людмилы Ивановны) умерла в прошлом году от воспаления легких, а где Митя (брат Людмилы Ивановны) - никто не знает..." Людмила Ивановна положила около пишущей машинки на стол руки, опустила в них лицо, и темное отчаяние нашло на нее. Ей было так темно, тяжело и больно, что она не шевелилась, молчала. Буров побарабанил о край стола пальцами, потом кашлянул, сел на свое место.

На следующий день, в воскресенье, он зашел к Людмиле Ивановне. Она лежала одетая на постели. Глаза у нее покраснели и припухли, лицо осунулось, - выяснилось, что она ничего не ела со вчерашнего дня. Буров был добр с ней и, видимо, растроган. Он сходил купил салату, яиц, хлеба, вина, накормил Людмилу Ивановну и настоял, чтобы она вышла с ним на всздух.