Иван Бунин: Захар Воробьев

"Ах, расчудесная была старуха!" - думал он, глядя то на солнце, то на сереющие за дальними копнами избы. Шел он недавно по паровому полю. Глядь, лежит на сухой навозной куче старуха-побирушка и стонет. Был он порядочно выпивши, и, как всегда во хмелю, жадно искала душа его подвига - все равно, доброго или злого... даже, пожалуй, скорей доброго, чем злого. "Бабка! - крикнул он, быстро подходя к старухе. - Ай помираешь? Ай убил кто? Чем перед кем провинилась?" Старуха, - она была вся в лохмотьях, бледное лицо ее было в запекшейся крови, глаза закрыты, - зашевелилась и застонала. "Да что ж ты молчишь? - гаркнул Захар грозно. - Раз тебе испрашивают, можешь ты мне не отвечать? Значит, так и будешь лежать? Скотину скоро погонят - баран заваляет, замучает... Вставай сию минуту!" Старуха вдруг заголосила, взглянув на него, огромного и страшного. "Батюшка, не трожь меня! Меня и так бык закатал. Пожалей меня, несчастную!" "Не могу я тебя пожалеть! - еще грознее заорал Захар, почувствовав вдруг жалость и нежность к старухе. - Вставай, говорят тебе!" Старуха приподнялась и тотчас же опять упала и заголосила еще пуще. Тогда, не помня себя от жалости, Захар сгреб ее в охапку и почти бегом помчал к селу. Старуха, обхватив обеими руками его воловью шею, задыхаясь от запаха водки, исходившего от него, тряслась на бегу, а он, боясь заплакать, быстро бормотал, стараясь, сколь возможно, смягчить свой бас: "Да что ты? Ай очумела? Чего боишься? Молчи, - говорю тебе, молчи, ни об ком не думай! Обо всем забудь!" - "Не могу, батюшка! - отвечала старуха Никакого счастья не вижу себе, одна во всем свете, ни напитков, ни наедков сладких отроду не видала..." - "А я тебе говорю, не голоси! - говорил Захар. - Всякий свою стежку топча! У всякого своя печаль! Копти! - гаркнул он на все поле, ощутив внезапный прилив бурной радости. - Ешь солому, а хворсу не теряй! Сейчас за мое почтение доставлю тебя на хватеру! А за быка за этого тебя драть надо. Чего шатаешься, скитаешься? Зачем к стаду лезла? Тебе надо округ баб находиться. С ними ты можешь разговор поддержать. А бык, он, брат, не помилует!" - "Ох, постой, - застонала старуха, уже смеясь сквозь слезы... Всю душу вытряс..." И Захар заорал еще грозней" "Бабка, молчи! А то вот шарахну тебя в ров - костей не соберешь!" И захохотал, раскрывая пасть, раскачивая старуху и делая вид, что хочет со всего размаху пустить ее с косогора...

Спина его была мокра, лицо сизо от прилива крови и потно, сердце молотами било в голову, когда, гордо глянув на мутно-малиновый шар, еще не успевший коснуться горизонта, быстро вошел он в Жилое. Было мертвенно тихо Нигде ни единой души. Ровная бледная синева вечернего неба надо всем. Далекий лесок, темнеющий в конце лощины. Над ним полный, уже испускающий сияние месяц. Длинный, голый зеленый выгон и ряд изб вдоль него. Три огромных зеркальных пруда, а между ними. две широких навозных плотины с голыми, сухими ветлами - толстыми стволами и тонкими прутьями сучьев. На другом боку другой ряд изб И так четко все в этот короткий час между днем и ночью и контуры серых крыш, и зелень выгона, и сталь прудов. Один, слева, чуть розовеет, прочие - две зеркальных бездны, в которых точно влиты отраженный месяц и каждый ствол, каждый сучок.

- Фу, пропасти на вас нету! - шумно вздохнул Захар, приостанавливаясь. - Как подохли все!

Ему захотелось рявкнуть так, чтобы в ужасе высыпал на выгоны весь этот мелкий народишко, спрятанный по избам. "Да нет, нет, - подумал он, мотая головой, - ошалел я, пьян... Непристойно думаю, неладно... Домой надо поскорей... Домой..."

И вдруг почувствовал такую тяжкую, такую смертельную тоску, смешанную со злобой, что даже закрыл глаза Лицо его стало котельного цвета, отделилось от русой бороды, уши вспухли от прилива крови. Как только закрылись его глаза, так сейчас же запрыгали во тьме перед ним тысячи малахитовых и багряных кругов, а сердце замерло, оборвалось - и все тело мягко ухнуло куда-то в пропасть. Ах, домой бы теперь, да в ригу, да в солому! Но, постояв, Захар открыл глаза и, вместо того, чтобы свернуть влево, на Осиновые Дворы, упорно зашагал, перейдя плотину, на большую дорогу, к винной лавке.

О, какая тоска была на этой пустынной, бесконечной дороге, в этих бледных равнинах за нею, в этот молчаливый степной вечер! Но Захар всеми силами противился тоске, говорил без умолку, пил все жаднее, чтобы переломить ее и наказать этого курчаво-рыжего, со стоячими белыми глазами, хромого мещанина, подло и радостно засуетившегося, когда Захар предложил ему поспорить: может он, Захар, выпить еще две бутылки или нет? Винная лавка, вымазанная мелом, странно белела против блеклой синевы восточного небосклона, на котором все прозрачнее и светоносное делался круг месяца. Возле лавки стоял столик и скамейка. Мещанин в ситцевой рубахе и обтертых докрасна опойковых сапогах торчал возле стола, осев на одну ногу и касаясь земли носком другой, безобразной, с высоким подъемом, с большим каблуком, выставив кострец, и, как обезьяна, с необыкновенной ловкостью и быстротой грыз подсолнухи, не спуская своих бельм с Захара. А Захар, поднимая грудь, сжимая зубы, стискивая, точно железными клещами, своими огромными пальцами край стола, облизывая сохнущие губы, обрывая каждое слово бурным вздохом, плохо соображая, что он говорит, поминутно проваливаясь в какую- то черную пропасть, спешил, спешил досказать, как он нес старуху...