Лев Толстой - Хозяин и работник

- А то ночевали бы. Бабы постелют, - уговаривала старушка.

- Утречком поехали бы, разлюбезное дело, - подтверждал старик.

- Нельзя, брат, дела! - сказал Василий Андреич. - Час упустишь, годом не наверстаешь, - добавил он, вспоминая о роще и о купцах, которые могли перебить у него эту покупку. - Доедем ведь? - обратился он к Никите.

Никита долго не отвечал, все как будто озабоченный оттаиванием бороды и усов.

- Не сбиться бы опять, - сказал он мрачно.

Никита был мрачен потому, что ему страстно хотелось водки, и одно, что могло затушить это желание, был чай, а чая еще ему не предлагали.

- Да ведь только до поворота бы доехать, а там уж не собьемся; лесом до самого места, - сказал Василий Андреич.

- Дело ваше, Василий Андреич; ехать так ехать, - сказал Никита, принимая подаваемый ему стакан чаю.

- Напьемся чайку, да и марш.

Никита ничего не сказал, но только покачал головой и, осторожно вылив чай на блюдечко, стал греть о пар свои, с всегда напухшими от работы пальцами, руки. Потом, откусив крошечный кусочек сахару, он поклонился хозяевам и проговорил:

- Будьте здоровы, - и потянул в себя согревающую жидкость.

- Кабы проводил кто до поворота, - сказал Василий Андреич.

- Что же, это можно, - сказал старший сын. - Петруха запряжет, да и проводит до поворота.

- Так запрягай, брат. А уж я поблагодарю.

- И, чего ты, касатик! - сказала ласковая старушка. - Мы рады душой.

- Петруха, иди запряги кобылу, - сказал старший брат.

- Это можно, - сказал Петруха, улыбаясь, и тотчас же, сорвав с гвоздя шапку, побежал запрягать.

Пока закладывали лошадь, разговор перешел на то, на чем он остановился в то время, как Василий Андреич подъехал к окну. Старик жаловался соседу-старосте на третьего сына, не приславшего ему ничего к празднику, а жене приславшего французский платок.

- Отбивается народ молодой от рук, - говорил старик.

- Как отбивается-то, - сказал кум-сосед, - сладу нет! Больно умны стали. Вон Демочкин - так отцу руку сломал. Все от большого ума, видно.

Никита вслушивался, всматривался в лица и, очевидно, желал тоже принять участие в разговоре, но был весь поглощен чаем и только одобрительно кивал головой. Он выпивал стакан за стаканом, и ему становилось все теплее и теплее, и приятнее и приятнее. Разговор продолжался долго все об одном и том же, о вреде разделов; и разговор, очевидно, был не отвлеченный, а дело шло о разделе в этом доме, - разделе, которого требовал второй сын, тут же сидевший и угрюмо молчавший. Очевидно, это было больное место, и вопрос этот занимал всех домашних, но они из приличия при чужих не разбирали своего частного дела. Но, наконец, старик не выдержал и со слезами в голосе заговорил о том, что делиться он не даст, пока жив, что дом у него слава богу, а разделить - все по миру пойдут.

- Вот как Матвеевы, - сказал сосед. - Был дом настоящий, а разделили ни у кого ничего нет.

- Так-то и ты хочешь, - обратился старик к сыну.

Сын ничего не отвечал, и наступило неловкое молчание. Молчание это перервал Петруха, уже заложивший лошадь и вернувшийся за несколько минут перед этим в избу и все время улыбавшийся.

- Так-то у Пульсона есть басня, - сказал он, - дал родитель сыновьям веник сломать. Сразу не сломали, а по прутику - легко. Так и это, - сказал он, улыбаясь во весь рот. - Готово! - прибавил он.

- А готово, так поедем, - сказал Василий Андреич. - А насчет дележу ты, дедушка, не сдавайся. Ты наживал, ты и хозяин. Мировому подай. Он порядок укажет.

- Так фордыбачить, так фордыбачить, - плаксивым голосом говорил все свое старик, - что нет с ним ладов. Как осатанел ровно!

Никита между тем, допив пятый стакан чаю, все-таки не перевернул его, а положил бокам, надеясь, что ему нальют еще шестой. Но воды в самоваре уже не было, и хозяйка не налила ему еще, да и Василий Андреич стал одеваться. Нечего было делать. Никита тоже встал, положил назад в сахарницу свой обкусанный со всех сторон кусочек сахару, обтер полою мокрое от пота лицо и пошел надевать халат.

Одевшись, он тяжело вздохнул и, поблагодарив хозяев и простившись с ними, вышел из теплой, светлой горницы в темные, холодные, гудевшие от рвавшегося в них ветра и занесенные снегом через щели дрожавших дверей сени и оттуда - на темный двор.

Петруха в шубе стоял с своею лошадью посередине двора и говорил, улыбаясь, стихи из Паульсона. Он говорил: "Буря с мглою небо скроить, вихри снежные крутять, аж как зверь она завоить, аж заплачеть, как дитё".

Никита одобрительно покачивал головой и разбирал вожжи.