Дмитрий Григорович - Переселенцы

– Кто?

– Все тот же Лапша.

– Брат того, который бежал, тот самый! Они все в однова, весь ихний род такой! – вмешался вдруг кузнец Пантелей.

– Эх! ведь вот вы какие! сами дадите зря, без толку, потом жалуетесь! – произнес управитель, не обратив внимания на замечание кузнеца. – Эй, Лапша! поди-ка, брат, сюда! – промолвил он, отыскивая его глазами.

Из толпы послышался удушливый кашель и вслед за тем выставилась чахлая фигура Тимофея; под дождем она казалась еще плачевнее; с каждым шагом Лапша подгибал колени и с беспокойным ожиданием оглядывался назад; но так как жены его нигде не было и не было даже надежды, чтоб она явилась на выручку, потому что давно ушла домой с бабами, смущение, видимо, одолевало его все более и более; длинные костлявые руки его так сильно дрожали, что он два раза выронил метлу, прежде чем подошел к управителю. Увидя должника, Морей мгновенно пришел в неописанное раздражение и снова было замахал руками, но Герасим Афанасьевич остановил его.

– Как же это ты так, Тимофей? – снисходительно сказал старик, – дожил до того, что все на тебя жалуются? У этого крупу взял – не отдаешь, у этого – деньги…

Лапша прищурился и усиленно приподнял правую бровь.

– Власть ваша… – пробормотал он.

– Какая тут моя власть? Моя власть вот какая: коли взял, отдать надо – вот что! а не то чтоб доводить до таких неприятностей. Брал ты у них крупу и деньги?

– Брал, – произнес Лапша, роняя метлу в третий раз.

– Ну, так чтоб завтра же было отдано – слышь? Чтоб господа и не слыхали об этом деле – слышь?

– Рады бы… не осилим, Герасим Афанасьич! взять неоткуда! – сказал Лапша, совсем растерявшись.

– Ну, как знаешь, а чтоб долг отдан был до приезда господ! – вымолвил с некоторою досадой старик. – Отчего же другие ведут дела свои исправно, как следует? Отчего же ты один разорился? Оттого, что на печке любишь обжигаться, – вот что! Плохой ты мужик, как погляжу я. Эх! хуже тебя нет во всей вотчине – срам, просто срам – да… лень, да! В тебе все такое-этакое [29] – да, такое-этакое… Ничего нет такого-этакого! [30]Дрянной ты мужичок – вот что! А долги чтоб были отданы до господ – это беспременно!.. Ну, братцы, дождик-то, видно, зарядил не на шутку, – подхватил управитель, обратившись к мужикам, обступившим его с просьбами, – если кому что нужно, приходите завтра утром в контору; теперь сами видите: так и льет. Ступайте домой! А вы куда, голубушки? вы куда собрались? – Крикнул он поспешно, направляясь к бабам, которые повалили из дому, как только увидели, что мужики пошли к воротам.

– Мы думали, ты нас отпустил по домам, – бойко сказала востроглазая бабенка, та самая, что так много хлопотала об устройстве хоровода.

– Это ты с чево взяла, голубушка? – возразил Герасим Афанасьевич, – мужики пошли потому, что дождь; а вам разве в доме дождь-то мешает? Ступай-ка, ступай назад!

– Что ж это такое, бабы? Мужиков отпустили, нас нет; чем мы хуже?.. Знамо, дождя нет, а все одно: работа, чай, та же! – запальчиво крикнула бабенка, размахивая руками.

– Ступай, ступай без разговоров, когда велят! – закричал в свою очередь Герасим Афанасьевич, спеша к подъезду. – Экая эта скверная бабенка! Я вот тебя до завтра заставлю полы мыть, когда так. Всего первая затейница! Эка заноза, право! И для господ-то, и то потрудить себя не хочет!

Сказав это, старик приподнял воротник синего сюртука и поспешил войти с бабами в дом. Дождь полил как из ведра.

Первым делом Лапши, когда он вернулся в избу, было, конечно, рассказать жене обо всем случившемся. Катерина ничего еще не знала о новых жалобах и решении управителя. Беспечность Лапши, который наполнил избу охами и стонами, начал жаловаться на лом в пояснице и кончил тем, что завалился на печку, – окончательно раздражила ее. Никогда не случалось, чтоб она жаловалась на мужа при посторонних; ее удерживало, вероятно, самолюбие, чувство, которое так же сильно у жен крестьянских, как и у всяких других, и заставляет их иногда, наперекор внутреннему убеждению, вступаться и горячо стоять за мужей, вовсе этого не стоящих. Но теперь ничто ее не стесняло: в избе, кроме детей и сумасшедшей Дуни, никого не было; она принялась осыпать его упреками.

– Всякий добрый человек то же скажет! – говорила она, делая очевидные усилия, чтобы не дать волю вскипевшей досаде, – чем охать да жаловаться без толку, шел бы лучше да дело делал! Кто просил денег у Карпа Иваныча? кто ходил за крупою? Разве мы тебя посылали? Сам хотел; сам просил! Лень было у них работы просить! Вот теперь хоть бы у Карпа брат пролежал всю пахоту: что ж ты не сходил к нему, не нанялся?.. Верно, не стал бы он тогда на тебя жаловаться! Всякий человек, в ком совесть есть, заботу о себе имеет, о своей семье; видали ль мы через тебя пользу какую? Вот навяжется этакой, прости господи! весь век с ним бейся да мучься! Точно сердце мое чуяло, когда неволей шла за тебя, точно сердце чуяло, какая моя жизнь будет… Двадцать лет колочусь, как окаянная какая-нибудь, а за что? От одного брата твово вся высохла… Шел бы уж лучше, когда так, оставил бы меня однуё с ребятами… Наказал меня господь, наказал за тяжкие мои прегрешения!..