Дмитрий Григорович - Переселенцы

– Вот до чего дожили! – вымолвила она, когда дочь передала ей слова Андрея и Прасковьи. – Кабы не люди добрые, не знать бы нам, что и делать…

Она не договорила. Подперев ладонью голову, она с минуту глядела на степь, потом провела пальцами по глазам и сказала, переменив вдруг голос:

– Не слыхала ли чего-нибудь о нашей Дуне?.. Может, кто из города приходил, сказывал…

– Нет, матушка, никто не был, – возразила Маша, прикладывая ладонь ко лбу и поворачиваясь к хутору.

С некоторых пор в той стороне немолчно раздавалась песня.

– Ну, и о Ване также ничего не сказывали? никаких нет слухов? – спросила мать.

– Нет, матушка, – проговорила Маша, не обращая теперь внимания на песню, которая между тем становилась звонче и заметно приближалась.

– Уж бог знает, как и думать! – продолжала Катерина, – хоть бы слух о себе подал… Все думается: не случился ли грех какой, право; потому за ним нет этого, чтоб он худыми делами занимался: ни пьяница он, ни аладырный какой человек… Кабы работа напалась либо нанялся где, все бы пришел к нам, в город-то, все бы сказался… А то нет: ждали, ждали – нейдет, да и полно… Право, даже сумленье берет…

Голос, напевавший песню, заливался все ближе и ближе. На этот раз и мать и дочь обратились к хутору; обе решили, что кто-то направлялся в их сторону; но сколько ни щурились они, сколько ни старались рассмотреть впереди себя, лучи солнца, которое прямехонько спускалось перед глазами, мешали им удовлетворить любопытству. Несколько минут спустя песня вдруг замолкла, но вместо нее Катерина и Маша явственно услышали, как тот же голос назвал их по имени. При этом обе сделали несколько шагов вперед. Грустное лицо Катерины как будто даже оживилось; щеки Маши вспыхнули: они узнали голос. Вскоре все сомненья Маши и Катерины касательно столяра исчезли, как дым: он стоял перед ними.

В первую минуту Ваня не мог слова выговорить; он едва переводил дух от усталости. Ноги его, покрытые пылью выше колен, свидетельствовали о дальнем пути и притом очень спешной ходьбе. Несмотря на свежесть воздуха, пот струился по лицу его; волосы в беспорядке рассыпались из-под ветхого картуза. Но беспорядок в одежде и суетливость в чертах и движеньях ни в каком случае не выражали теперь внутренней тревоги; совсем напротив, круглое лицо Ивана сияло выраженьем самого полного счастья и довольства; глаза его радостно блистали, улыбка расходилась в обе стороны, дальше даже обыкновенного.

– Здравствуй, тетушка Катерина! здравствуй, Маша!.. Ох!.. ух!.. как запыхался!.. все бежал!.. – воскликнул он, бросаясь то к одной, то к другой. – Сейчас на хуторе был, – подхватил он, делая пояснительные жесты и сам посмеиваясь над усилиями, какие должен был делать, чтоб продолжать разговор, – пришел к Андрею: он все рассказал о Маше… барыня велела… ничего! Все хорошо, тетушка Катерина, очень хорошо!.. Сейчас из города… Сорок оконных рам… три сделал; шесть целковых!.. по два за раму!.. Слава богу… Ух! дайте дух перевести…

Из всего этого Катерина и Маша поняли только, что он сейчас пришел из города и был в Панфиловке, где Андрей сообщил ему об удалении Маши. Рамы, шесть целковых и более всего радость Ивана, причину которой никак не могли они истолковать себе, сбивали их с толку.

– Хотелось вас проведать… порадовать хотел. Слышь: сорок рам!.. За три уж деньги получил, шесть целковых! Ничего, тетушка Катерина, что она дома жить станет, это все ничего, ты об этом не думай: авось, бог даст, теперь все поправимся…

– Да что ж такое? я все в толк не возьму, чему радуешься-то? – спросила Катерина.

– Погоди… сейчас… Ух! смерть упыхался… все в бежки да в бежки, от самого, почитай, от хутора.

Катерина подвела его к колодцу, заставила сесть и сама села. Маша остановилась перед ними, закрыв ладонью глаза от солнца, которое освещало повеселевшее лицо ее.

– Что ж ты до сих пор в городе-то делал? Хотел с нами идти оттуда, до самого вечера ждали; куда ж ты делся-то?.. Ничего я не разберу, что говоришь-то, – сказала Катерина.

– А вот вишь ты, – начал Иван, выказывая веселость, которая заметно переходила к Маше [126], – вышло дело такое, никаким манером нельзя было упредить вас… Как вышел из суда-то, как спрашивать-то меня кончили… знамо, очень уж обрадовался, вон скорей… а тут у самых дверей городничий стоит.

– «Ты, говорит, братец, столяр?» – он еще прежде в суде меня видел, такой ласковый… Как сказал я ему: «столяр, говорю, сударь», – велел за собою идти. Пришли к нему в дом; стал опять водить меня по всем комнатам… У него, значит, рамы худо запирались, так которую починить велел…