Дмитрий Григорович - Акробаты благотворительности

– Понимаю ваше горе, многоуважаемый Алексей Максимыч, понимаю его вполне и… и разделяю его, произнес он удрученным голосом. – Обвинения ваши, если таковые суждено мне выслушать, будут несправедливы… Я не заслужил их… Против вас я никогда ничего не имел и не имею, кроме истинного уважения… Я тут ни при чем.

– Кто же, наконец, это… это сделал? Кто отнял у меня… начал было Зиновьев, но не мог докончить; он едва переводил дыхание; нижняя челюсть его и губы дрожали, как в лихорадке.

– Успокойтесь… Прежде всего, прошу вас успокоиться…

Иван Иваныч указал на соседний стул и даже придвинул его. Но Зиновьев как будто не заметил этого.

– Я пришел спросить, какие причины заставили поступить со мною таким образом? подхватил он, оправляясь. – В чем меня обвиняют?.. Так вдруг нельзя же без всякого повода!..

– Совершенно основательно; но, повторяю вам, дорогой Алексей Максимыч, я тут ни при чем… Я имел уже честь вам докладывать, – даже писал вам на днях об этом, – что если я в этом деле принимаю участие, меня занимает в нем не столько материальная его сторона, сколько собственно нравственная; меня привлекала человеколюбивая мысль, сопряженная с постройкой этого здания… Причины, о которых вы изволите упоминать, мне неизвестны; решение вышло из совета; к сожалению, в эти последние дни мне нездоровилось и я в нем не участвовал… Когда я стал расспрашивать, мне намекали на какие-то, будто бы, злоупотребления…

– Злоупотребления! – воскликнул Алексей Максимыч, которого при этом обдало холодом от затылка до самых пяток.

– Но никто этому, конечно, не верит, – поспешил успокоить Воскресенский.

– Все равно, все равно, я желаю знать, в чем заключаются эти злоупотребления…

Иван Иванович и сам не рад был, что коснулся этого вопроса; но делать было нечего, – слово вырвалось, не вернешь назад; искоса взглянув на стол, туть ли колокольчик, он как бы приободрился и прибавил:

– В прошлом году… у вас, говорят… вышел там какой-то недочет… каких-то денег недостало в кассе…

Неожиданность такого сообщения сразила, казалось, старика.

– Правда, – произнес он, смело глядя в глаза собеседнику, – правда, но это мое личное дело, оно никого не касается; деньги были сполна тотчас же внесены… Какое же кому до этого теперь дело?

– Никто же на это и не претендует. Помилуйте! Всем слишком хорошо известна ваша честность… Я полагаю, тут одни только сплетни… и причина вовсе не в этом… Она, всего вероятнее, заключается в промедлении постройки…

– В промедлении! – на этот раз уже просто вскричал Алексей Максимыч, – в промедлении! Но кто же, как не вы, милостивый государь, задерживал работу? В эти последние три месяца я гроша от вас не мог добиться… Просил, умолял, наконец, поневоле должен был остановить постройку…

– Боже мой! Боже мой! – заговорил Иван Иваныч, отступая еще шаг и печально качая головою, – подумайте только, в чем вы меня упрекаете… меня, который только и думал, как бы угодить вам!.. Вникните спокойнее: разве деньги мои и я могу выдавать их когда заблагорассудится? Точно не знаете вы, что церковь строится на пожертвованные суммы, точно не знаете, что можно располагать ими тогда только, когда они есть в вассе…

– Если это так, то тем несправедливее упрек, который мне делают! Вы, стало быть, не объясняли совету…

– Я уже имел честь докладывать вам, что меня тогда, – прибавлю; к сожалению, – не было в совете…

– Но определения совета рассматриваются графом… Вы… ваша обязанность была предупредить его насчет причины задержки… Он мог, наконец, послать за мною, расспросить меня… Решением управлял, следовательно, один произвол, а может быть, что-нибудь еще хуже: была подведена какая-нибудь гнусная интрига…

Иван Иваныч всплеснул руками и склонил голову набок с видом изнеможения.

– Не понимаю только, что граф тут делал? – продолжал Зиновьев с возраставшим жаром. – Я считал его всегда человеком честным и благородным… Он всегда был прежде так расположен ко мне… Его, верно, подвели, обманул кто-нибудь… или он потерял, наконец, всякий смысл, всякое сознание!..

– Граф так мало потерял сознания, – робко вступился Иван Иваныч, – что первою его мыслью, когда все… все это вышло… было представить вас к награде…

– Что мне награда! Моя награда – мой труд! Я о другом никогда не думал и ничего не искал… Я желаю только, чтобы со мной поступали так же честно, как я всегда поступал с другими; к сожалению, я ошибся, полагаясь на людскую честность; старость ничему меня не выучила; вижу, что здесь, прежде всего, надо быть кулаком и пройдохой… Я всю жизнь слышал об этом, по отказывался всегда верить; теперь, на старости, пришлось убедиться: хорошо здесь только кулакам и пройдохам!..