Лев Толстой - Три дня в деревне

- Переезд тяжел и скучен.

- Нет, отчего же, с express [экспрессом (франц.)] всего тридцать девять часов.

- Все-таки скука.

- Погоди, скоро летать будем.

Третий день

Подати

Кроме обычных посетителей и просителей, нынче еще особенные: первый - это бездетный, доживающий в большой бедности свой век, старик крестьянин; второй это очень бедная женщина с кучей детей; третий - это крестьянин, сколько я знаю, достаточный. Все трое из нашей деревни, и все трое по одному и тому же делу. Собирают перед Новым годом подати, и у старика описали самовар, у бабы овцу и у достаточного крестьянина корову. Все они просят защиты или помощи, а то и того и другого.

Первый говорит зажиточный крестьянин, высокий, красивый, стареющийся человек. Он рассказывает, что пришел староста, описал корову и требует двадцать семь рублей. А деньги эти продовольственные, и, по мнению крестьянина, деньги эти не следует брать теперь. Я ничего этого не понимаю и говорю, что справлюсь, узнаю в волостном правлении и тогда скажу, можно или нельзя освободиться от этого платежа.

Вторым говорит старик, у которого описали самовар. Маленький, худенький, слабый, плохо одетый человечек рассказывает с трогательным огорчением и недоумением, как пришли, взяли самовар и требуют три рубля семь гривен, которых нет и добыть негде.

Спрашиваю: за какие это подати?

- Какие-то, кто их знает, казенные, что ль. Где ж мы со старухой возьмем? И так еле живы. Какие же это права? Пожалейте нашу старость. Помогите как.

Я обещаюсь узнать и сделать, что могу. Обращаюсь к бабе. Худая, намученная, я ее знаю. Знаю, что муж пьяница и пять детей.

- Овцу описали. Пришли. Давай, говорит, деньги. Я говорю: хозяина нет, на работе. Давай, говорит. Где же я возьму. Одна овца, и ту забрали. - Плачет.

Обещаюсь разузнать и помочь, если могу, и прежде в 1000 сего иду на деревню к старосте, узнать подробности, какие это подати и почему так строго взимаются.

На улице деревни останавливают меня еще две просительницы - бабы. Мужья на работе. Одна просит купить у ней холст, отдает за два рубля.

- А то описали кур. Только развела. Тем и кормлюсь, что соберу яичек, продам. Возьмите, холст хороший. Я бы и за три не отдала, кабы не нужда.

Отсылаю домой, когда вернусь, обсудим, а то, может, и так уладится. Не доходя до старосты, наперерез выходит еще бывшая школьница, быстроглазая, черноглазая, бывшая ученица моя, Ольгушка, теперь старушка. Та же беда описали телку.

Иду к старосте. Староста, сильный, с седеющей бородой и умным лицом мужик, выходит ко мне на улицу. Я расспрашиваю, какие подати собираются и почему так вдруг строго. Староста рассказывает мне, что приказано строго-настрого очистить к Новому году всю недоимку.

- Разве велено, - говорю, - отбирать самовары, скотину?

- А то как же? - говорит староста, пожимая сильными плечами. - Нельзя же, не платят. Вот хоть бы Абакумов. - Он называет мне того достаточного крестьянина, у которого описали корову за какой-то продовольственный капитал. - Сын на бирже ездит, три лошади. Как ему не платить? А все ужимается.

- Ну, этот, положим, - говорю. - Ну, а бедных-то как же? - И называю ему стариков, у которых взяли самовар.

- Эти точно, что бедные, и взять не с чего. Да ведь там не разбирают.

Называю бабу, у которой взяли овцу. И эту староста жалеет, но как будто оправдывается тем, что не может не исполнять приказания.

Я спрашиваю: давно ли он старостой и сколько получает.

- Да что получаю, - говорит он, отвечая не на высказанный мною, а на невысказанный мой же, угадываемый им, вопрос, зачем он участвует в таком деле. - И то хочу отказаться. Тридцать рублей наше жалованье, а греха не оберешься.

- И что же, и отберут и самовары, и овец, и кур? - спрашиваю я.

- А то как же? Обязаны отобрать. А волостное уже торги назначит.

- И продадут?

- Да, натянут как-нибудь...

Иду к той бабе, которая приходила об описанной у нее овце. Крошечная избенка, в сенях та самая единственная овца, которая должна идти на пополнение государственного бюджета. По бабьему обычаю, хозяйка, нервная, измученная и нуждой и трудами женщина, увидав меня, с волнением начинает быстро говорить:

- Вот и живу: последнюю овцу берут, а я сама чуть жива с этими. Указывает на хоры и печку. - Идите сюда, чего! Не бойтесь. Вот и кормись тут с ними, с голопузыми.

Голопузые - действительно голопузые, в оборванных рубашонках и без порток, - слезают с печи и окружают мать...

Еду в тот же день в волость, чтобы узнать подробности об этом для меня новом приеме взыскания податей.