Лев Толстой - Три дня в деревне

- Дохтур? О-ох! Что мне твой дохтур! Мой вон где дохтур... Дохтур?.. О-ох!

- Ведь старая она, - говорит вдова.

- Ну, не старше меня, - говорю я.

- Как не старше, много старше. Ей, люди говорят, годов девяносто, говорит вдова. - У ней уже все виски вылезли. Ономнясь обстригла ее.

- Зачем же обстригла?

- Да вылезли все, почитай. Я и обрезала.

- О-ох! - опять стонет старуха. - О-ох! Забыл меня бог! Не примает души. Он, батюшка, не вынет, сама не выйдет... О-ох!.. За грехи, видно. И глотку промочить нечем. Хоть бы напоследки чайку попить. О-ох!

Заходит в избу врач, я прощаюсь, и мы выходим на улицу, садимся в сани и едем в небольшую соседнюю деревеньку на последнее посещение больного. Врача еще накануне приезжали звать к этому больному. Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее. За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом смотрит на нас.

- Где он? - спрашивает врач про больного.

- На печи, - говорит женщина, не переставая качать люльку с ребенком.

Врач всходит на хоры и, облокотившись на печку, нагибается над больным и что-то делает там.

Я подхожу к врачу и спрашиваю, в каком положении больной.

Врач не отвечает. Я всхожу тоже на хоры, вглядываюсь в темноту и только понемногу начинаю различать волосатую голову человека, лежащего на печи.

Тяжелый, дурной запах стоит вокруг больного. Больной лежит навзничь. Врач держит его за пульс левой руки.

- Что он, очень плох? - спрашиваю я. Врач не отвечает мне и обращается к хозяйке.

- Запали лампу, - говорит он.

Хозяйка зовет девчонку и велит ей качать люльку, а сама зажигает лампу и подает врачу. Я слезаю с хор, чтобы не мешать врачу. Он берет лампу и продолжает свои исследования над больным.

Девочка, заглядевшись на нас, недостаточно сильно качает люльку, и ребенок начинает пронзительно и жалостно кричать. Мать, отдавши врачу лампу, сердито отталкивает девочку и принимается сама качать.

Я опять подхожу к врачу. И опять спрашиваю, что больной.

Врач, все еще занятый больным, тихим голосом говорит мне одно слово.

Я не расслышал, что он сказал, и переспрашиваю.

- Агония, - повторяет врач сказанное слово и молча слезает с хор и ставит лампу на стол.

Ребенок не переставая кричит и жалостным и озлобленным голосом.

- Что ж, аль помер? - говорит баба, точно поняв значение слова, сказанного врачом.

- Нет еще, да не миновать, - говорит врач.

- Что же, за попом, значит? - недовольно говорит баба, все сильнее и сильнее качая раскричавшегося ребенка.

- Добро бы сам дома был, а то теперь кого найдешь, - гляди, все за дровами уехали.

- Больше тут мне делать нечего, - говорит врач, и мы выходим.

Потом я узнал, что баба нашла, кого послать за попом, и поп только успел причастить у 1000 мирающего.

Едем домой и дорогой молчим. Думаю, что оба испытываем одинаковое чувство.

- Что у него было? - спрашиваю я.

- Воспаление легких. Я не ждал такого скорого конца, организм могучий, но зато и условия губительны. Сорок градусов температура, а на дворе пять градусов мороза, идет и сидит.

И опять замолкаем и едем молча довольно долго.

- Я не заметил на печи ни постели, ни подушки, - говорю я.

- Ничего, - говорит врач.

И, очевидно, понимая, о чем я думаю, говорит:

- Да, вчера я был в Крутом у родильницы. Надо было для исследования положить женщину так, чтобы она лежала вытянувшись. В избе не было такого места.

И опять мы молчим и опять, вероятно, думаем об одном и том же. Молча доезжаем до дома. У крыльца стоит великолепная пара коней цугом в ковровых санях. Кучер красавец, в тулупе и мохнатой шапке. Это сын приехал из своего имения.

Вот мы сидим за обеденным столом, накрытым на десять приборов. Один прибор пустой. Это место внучки. Она нынче не совсем здорова и обедает у себя с няней. Для нее приготовлен особенно гигиенический обед: бульон и саго.

За большим обедом из четырех блюд, с двумя сортами вин и двумя служащими лакеями и стоящими на столе цветами, идут разговоры.

- Откуда эти чудесные розаны? - спрашивает сын.

Жена рассказывает, что цветы эти присланы из Петербурга какой-то дамой, не открывающей своего имени.

- Такие розаны по полтора рубля за штуку, - говорит сын. И он рассказывает, как на каком-то концерте или представлении закидали всю сцену такими цветами. Разговор переходит на музыку и на большого знатока и покровителя ее.

- А что? Как его здоровье?

- Да все нехорошо. Опять едет в Италию. И всякий раз - проведет там зиму и удивительно поправляется.