Лев Толстой - Утро помещика

- Я вижу. Так какую же ты хочешь продать?

- А вот евту-с, васясо,- отвечал он, махая полой зипуна на задремавшего меренка и беспрестанно мигая и передергивая губами. Меренок открыл глаза и лениво повернулся к нему хвостом.

- Он не старый на вид и собой лошадка плотная,- сказал Нехлюдов. Поймай-ка его да покажи мне зубы. Я узнаю, стара ли она.

- Никак не можно поймать-с одному, васясо. Вся скотина гроша не стоит, а норовистая - и зубом и передом, васясо,- отвечал Юхванка, улыбаясь очень весело и пуская глаза в разные стороны.

- Что за вздор! Поймай, тебе говорят.

Юхванка долго улыбался, переминался, и только тогда, когда Нехлюдов сердито крикнул: "Ну! что же ты?" - бросился под навес, принес оброть и стал гоняться за лошадью, пугая ее и подходя сзади, а не спереди.

Молодому барину, видимо, надоело смотреть на это, да и хотелось, может быть, показать свою ловкость.

- Дай сюда оброть! - сказал он.

- Помилуйте! как можно васясу? не извольте... Но Нехлюдов прямо с головы подошел к лошади и, вдруг ухватив ее за уши, пригнул к земле с такой силой, что меренок, который, как оказывалось, была очень смирная мужицкая лошадка, зашатался и захрипел, стараясь вырваться. Когда Нехлюдов заметил, что совершенно напрасно было употреблять такие усилия, и взглянул на Юхванку, который не переставал улыбаться, ему пришла в голову самая обидная в его лета мысль, что Юхванка смеется над ним и мысленно считает его ребенком. Он покраснел, выпустил уши лошади и, без помощи оброти открыл ей рот, посмотрел в зубы: клыки были целы, чашки полные, что все уже успел выучить молодой хозяин,- стало быть, лошадь молодая.

Юхванка в это время отошел к навесу и, заметив, что борона лежала не на месте, поднял ее и, прислонив к плетню, поставил стоймя.

- Поди сюда! - крикнул барин с детски раздосадованным выражением в лице и чуть не с слезами досады и злобы в голосе. - Что, эта лошадь старая?

- Помилуйте, васясо, очень стара, годов двадцать будет... которая лошадь...

- Молчать! Ты лгун и негодяй, потому что честный мужик не станет лгать: ему незачем! - сказал Нехлюдов, задыхаясь от гневных слез, которые подступали ему к горлу. Он замолчал, чтоб не осрамиться, расплакавшись при мужике. Юхванка тоже молчал и с видом человека, который сейчас заплачет, посапывал носом и слегка подергивал головой. - Ну, на чем же ты выедешь пахать, когда продашь эту лошадь? - продолжал Нехлюдов, успокоившись достаточно, чтоб говорить обыкновенным голосом: - Тебя нарочно посылают на пешие работы, чтоб ты поправлялся лошадьми к пахоте, а ты последнюю хочешь продать? а главное, зачем ты лжешь?

Как только барин успокоился, и Юхванка успокоился. Он стоял прямо и, все так же передергивая губами, перебегал глазами от одного предмета к другому.

- Мы вышему сясу,-отвечал он,-не хуже других на работу выедем.

- Да на чем же ты выедешь?

- Уж будьте покойны, вашего сяса работу справим,- отвечал он, нукая на мерина и отгоняя его. - Коли бы не нужны деньги, то стал бы разве продавать?

- Зачем же тебе нужны деньги?

- Хлеба нетути ничего, васясо, да и долги отдать мужичкам надо-ти, васясо.

- Как хлеба нету? Отчего же у других, у семейных, еще есть, а у тебя, бессемейного, нету? Куда ж он девался?

- Ели, вашего сияса, а теперь ни крохи нет. Лошадь я к осени куплю, васясо.

- Лошади продавать и думать не смей!

- Что ж, васясо, коли так, то какая же наша жизнь будет? и хлеба нету, и продать ничего не смей,- отвечал он совсем на сторону, передергивая губы и кидая вдруг дерзкий взгляд прямо на лицо барина: - Значит, с голоду помирать надо.

- Смотри, брат! - закричал Нехлюдов, бледнея и испытывая злобное чувство личности против мужика,- таких мужиков, как ты, я держать не стану. Тебе дурно будет.

- На то воля вашего сясо,- отвечал он, закрывая глаза с притворно-покорным выраженьем,- коли я вам не заслужил. А кажется, за мной никакого пороку не замечено. Известно, уж коли я вашему сиясу не полюбился, то все в воле вашей состоит; только не знаю, за что я страдать должен.

- А вот за что: за то, что у тебя двор раскрыт, навоз не запахан, плетни поломаны, а ты сидишь дома да трубку куришь, а не работаешь; за то, что ты своей матери, которая тебе все хозяйство отдала, куска хлеба не даешь, позволяешь ее своей жене бить и доводишь до того, что она ко мне жаловаться приходила.

- Помилуйте, ваше сиясо, я и не знаю, какие эти трубки бывают,- смущенно отвечал Юхванка, которого, видно, преимущественно оскорбило обвинение в курении трубки. - Про человека все сказать можно.