Софрон Данилов - Бьётся сердце

Вот такой он, Фёдор с трубкой. Что против его простоты возразишь? К тому же человек он порядочный, старательный, вся душа в деле. Ну, а если честно, если без христианства и слюней? Какой он директор школы, к чертям? Ещё куда ни шло — топливо завезти, добыть посуду для горячих завтраков, опять же печи дымят… Хороший человек, да не на своём месте. А ведь на этом месте мог бы сидеть действительно директор школы, а?

Гм, гм… Ты прости меня, Сергей, за нескромность, этот вопрос я давно должен был задать, Надежды Пестряковой касается. Известно, вы в юные годы… как это по-старинному сказать… Помолвлены были? А она от тебя — за Тимира Ивановича удрала. Нет ли камешка за пазухой? Понятно, Серёжа. Я так и думал. Иначе не могло быть. Не обижайся. А касательно школьных дел, конечно, можешь спросить: а сам-то? Ведь болезнь на твоих глазах, товарищ Левин, развивалась. Боролся ты с нею, поборол? А не поборол, то как можешь другим советовать — лезть в огонь?

Так сейчас думаешь, а, Серёжа? Не думаешь? Гм… Может, другому я таких советов и не стал бы давать. Больно уж ответственное дело — посылать человека в огонь… Но с тобой не то, что с другими. Ты как сын мне. С Сашей вы были товарищами, одногодки почти. Ты сейчас пришёл ко мне, как, может, Саша пришёл бы к отцу. Саша!.. Вот видишь, даже заговариваться стал старик. Серёженька! Коммунист, офицер. Педагог Сергей Эргисович. Седина у тебя в голове уже… Хватит быть отроком в жизни! И в общественной, и в личной. За лучшее драться надо! За любовь свою, за мальчишек наших. Прости, что я так высокопарно, бывает, иначе не скажешь. Идти в огонь — только это и есть жизнь! Дай твою руку подержать. Ничего, ничего… Не надо, ничего не говори. Посидим. Кино кончилось… Слышь, движок замолчал. Ну, иди, Серёженька. Хорошо, хорошо. Прощай… Приветы всем. Хорошо, хорошо… Будь здоров. И не робей».

Попрощавшись с Левиным, ушёл Сергей Аласов.

А я всё не могу поставить последнюю точку в этой главе. Словно не написал ещё какой-то последней фразы, последнего слова об этой встрече двух дорогих мне людей…

Когда-то, несколько лет назад, напечатал я рассказ об одной истинной истории, приключившейся в полярной тундре: замерзавшего в снегах тракториста спас старый охотник.

Вёл молодой парень свой трактор, из радиатора ушла вода, а тут пурга. Нет ничего страшнее — оказаться одному в тундре.

Но что такое тундра? Нет, это не один. Настоящая тундра — это всегда двое.

Старый Байбаас, положив парня на нарты, сам бежал рядом. Второй олень обессилел, тащил лишь головной. Тогда охотник, чтобы облегчить нарты, оставил в снегу всю свою добычу — десяток песцовых связок. Правда, закопал их поглубже, примял ногами, но это лишь для облегчения души — волки всё равно унюхают, найдут и сожрут без остатка. Но об этом ли разговор, когда на нартах человек без сознания!

Остался один головной олень, — с натугой, но тянул. Старик толкал нарты сзади, и так — тридцать пять километров, по метели. На последние пять километров оленя не хватило — поранил ногу, стал пятнать след кровью. Всё виновато оглядывался на хозяина, умнейший «передчик» был. Делать нечего, старик сам впрягся в нарты.

Была ночь, когда на больничном дворе появились сани, запряжённые человеком. Снег на нём был как панцирь. Поселковые собаки бесновались вокруг нарт. Человек наткнулся на крыльцо как слепец. Выскочившие из больницы медики едва могли разобрать сказанное им: «Спасать надо…» Не понять, кого спасать прежде. Парень был молод, а охотнику Байбаасу шёл седьмой десяток…

Что такое Якутия? Это тайга, и горы, и океан, и мирные луговые долины, и полярная тундра. Она всякая, Якутия. Но законы полярной тундры, суровые и справедливые, почитаются в ней, пожалуй, строже всего и повсеместно. Тундрой здесь мерят человека, его душевную закалку. Оттого и родилось присловье: тундра — это двое.

Не так ли о самой жизни скажешь? В жизни невозможно одному, человек непременно опирается о плечо человека. Особенно когда ему трудно.

Жизнь — это всегда двое.

Подозрения Аласова насчёт «процентов» подтвердились неожиданным образом.

Уроки кончились, Аласов устанавливал на стеллаже исторические карты, когда прибежал к завучу Евсей Сектяев, растрёпанный, с лихорадочно румяными щеками. Они заспорили, Евсей и Пестряков, потом Нахов, как всегда, подоспел «на огонёк».

Аласов, занятый своим, поначалу даже не прислушивался, о чём они там. И вдруг уловил фразу, будто им самим произнесённую: