Элис Манро (Мунро) - Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)

Все же она перебрала некоторые варианты. Вроде того, как собирают воедино историю, которую намерены с улыбкой кому-нибудь рассказать (нет, теперь уже не Лайонелу, а так, кому-то вообще).

Перестать читать книги?

Взять в семью приемных детей из неблагополучных семей и бедных стран? И, терпеливо трудясь, исцелять их от ран, нанесенных безнадзорностью?

Сходить в церковь? Согласиться уверовать в Бога?

Остричь волосы, перестать пользоваться косметикой, больше никогда не подымать груди, стягивая их в прельстительном бюстгальтере?

И она села на кровать, утомленная как самой этой дурацкой игрой, так и ее постыдной бесполезностью.

Но скорее всего, сделка, условиями которой она теперь связана, заключалась в том, чтобы жить как прежде. И она уже вступила в силу. Надо принимать то, что происходит, и быть открытой тому, что будет дальше. День за днем и год за годом жить и чувствовать то же, что и сейчас, – разве что дети постепенно вырастут; появится, может быть, еще один или двое, и они тоже вырастут, а они с Бренданом будут становиться старше, а потом и вовсе состарятся.

Но в этот момент она вдруг поняла то, чего не понимала раньше, чего не видела с такой ясностью: ведь она рассчитывала на то, что что-нибудь случится, произойдет нечто такое, что изменит ее жизнь. Да и свое замужество она воспринимала как некую перемену в жизни, огромную, но не последнюю.

А теперь – все. Счет переменам кончен – за исключением разве что таких, которые вполне можно предвидеть. Вот, значит, каким будет ее счастье, вот ради чего она шла на сделку. Не будет ничего ни тайного, ни странного.

Вот: имей это в виду, подумала она. Вдруг захотелось театрально встать на колени. А что, дело-то серьезное!

Тут снова позвала Элизбет:

– Мамочка, иди сюда.

И сразу загомонили остальные – Брендан, Полли и Лайонел: кричат, зовут, поддразнивают.

Мамочка.

Мамочка, что же ты?

Иди сюда.

Все это происходило давным-давно. В Северном Ванкувере, когда они жили в каркасно-щитовом (еще говорят «канадском») доме. Ей тогда было двадцать четыре, и разного рода сделки были ей внове.

Ванкувер, гостиничный номер. Мериэл, в то время молодая женщина, надевает короткие белые летние перчатки. На ней бежевое льняное платье, на волосах прозрачный белый шарфик. Волосы темные (тогда они у нее были темные). Она улыбается, потому что вспомнила слова, сказанные королевой Сирикит из Таиланда, – или будто бы сказанные, если верить статье в журнале. Вообще-то, даже и не ее слова: она лишь повторила то, что говорил ей когда-то Бальмен.

«Бальмен учил меня всему. Он мне сказал: „Всегда носите белые перчатки. Это высший шик“».

Высший шик . Чему тут так уж улыбаться? Так и слышится шепот, каким дают совет на ушко, изрекая этакую абсурдную истину в последней инстанции. А как ее руки в перчатках? А что, неплохо: официально, но нежненько, будто лапки котенка.

Пьер спросил тогда, чему она улыбается, и она сначала отмахнулась: «Да так, чепуха», но потом рассказала.

– А кто это – Бальмен? – поинтересовался Пьер.

Они тогда собирались на похороны. Чтобы не опоздать на церемонию, назначенную на утро, приехали с острова Ванкувер, где у них был дом, накануне вечером на пароме. Это был первый раз, когда они остановились в отеле, с момента свадьбы, первой брачной ночи. С тех пор они всегда ездили в отпуск с детьми, которых было уже двое, и каждый раз подыскивали недорогой мотель, где есть семейные номера.

До того раза за всю их совместную жизнь бывать на похоронах им приходилось лишь однажды. У Пьера когда-то умер отец, у Мериэл – мать, но обе эти смерти случились прежде, чем они встретились. А в прошлом году в школе Пьера скоропостижно умер один учитель, заупокойная служба была прекрасна, пел хор мальчиков, и звучали слова старинной, шестнадцатого века, молитвы: «Я есмь воскресение и жизнь… Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно». Покойному было уже за шестьдесят, его смерть казалась Мериэл и Пьеру лишь слегка преждевременной и сочувствия почти не вызывала. Они не видели большой разницы в том, умрет человек в шестьдесят пять, в семьдесят пять или в восемьдесят пять лет.

Но нынешние похороны – дело совсем другое. Хоронили Джонаса, лучшего друга и ровесника Пьера, и было ему всего двадцать девять. Пьер и Джонас вместе выросли в Западном Ванкувере, оба помнили его таким, каким он был, когда еще не построили мост Львиные Ворота, то есть небольшим, в сущности, городом. Их родители тоже дружили. Когда мальчишкам было по одиннадцать или двенадцать лет, они построили лодку и спустили ее на воду у пирса в районе рынка Дандарейв. В студенческие годы они на некоторое время разошлись: Джонас учился на инженера, а Пьер поступил на филологический; студенты-гуманитарии и технари по традиции друг друга презирали. Но в следующие годы их дружба в какой-то мере возобновилась. Джонас, все еще неженатый, приходил к Пьеру и Мериэл в гости, иногда зависая у них чуть не на целую неделю.