Николай Амосов - Мысли и сердце

Паши землю. В поте лица отрабатывай долги. В холщовой рубахе, босиком.

И тут не можешь без фразы.

Пойдем работать, смотреть больных. Впереди еще долгий день труда. И слава богу.

Знакомый коридор. Ребятишки, сестры хлопочут. Линолеум совсем ободрался. Не сменят. И даже просить теперь стыдно.

Всех больных знаю. Каждый день смотрю, все боюсь пропустить чего-нибудь.

– Сережа, почему ты ходишь криво? Уже давно пора выпрямиться. Ну, давай.

Вот противный, совсем искривился. Пожимаю ему руку, он куксится, сдерживает крик.

– Терпи, ты ведь уже большой, школьник. Ну, давай еще!

– Дедушка, хватит!

Ладно, пущу. Недосмотрели: сначала щадил руку с больной стороны, а теперь привык. Ничего, это можно поправить. Но лишняя неделя труда.

На послеоперационном посту тишина. Тяжелых больных нет. Мария Дмитриевна разбирает медикаменты в шкафу - уборку делает. Это утром-то, когда всегда дела полно.

Поняла:

– Вот видите, Михаил Иванович, даже делать нечего.

– Соскучились?

– Ну нет. Лучше бы всегда так было, чтобы без осложнений, без смертей.

Смотрю ребятишек. Ничего особенного. Нина такая же спокойная, суховато-ласковая.

Что я о ней знаю? Почти ничего. Знаю, что и как она может оперировать, какую статью напишет, состояние ее диссертации, как относится к больным, что помнит, о чем забывает, как реагирует на замечания начальства, как обращается с сестрами. Это все нужно для работы. А за этим?

Поздно перестраиваться. Почему? Нет, ты посмотри ей в глаза, спроси, как растет ее сын, читала ли она «Лезвие бритвы» и что думает о новой пьесе в нашем театре.

Она удивится: «Что это шефу стукнуло?»

Не стоит ее смущать. Еще подумает, что заискиваю в своем теперешнем плачевном положении.

Об этом никто не говорит. Вся клиника будто притаилась, чего-то ждут. Три месяца не оправимся от шока. Я, наверное, вообще не оправлюсь. В старости процессы приспособления сильно ослабляются.

Сижу у стола и просматриваю истории болезней, анализы. Нина стоит рядом. Обычные записи, всегда можно найти грехи. Раньше не обращал внимания, если это касалось только формы.

– Прошу вас, Нина Николаевна, дописать анамнез [33]у Спивака, раз это не сделали раньше. Расспросите родителей.

– Хорошо.

Подумала: «Трусит шеф».

Конечно, трушу.

Вспоминаю: утренняя конференция вскоре после аварии. «Учтите, что отношение больных и начальства к нашей клинике может измениться, руководитель ваш находится под следствием. Очень прошу быть осторожными в работе и пунктуальными в документации». Больше ничего.

Ничего, уже немного переболело. Никто из больных от операции не отказался. Никто из врачей не позволил себе ни одного злорадного взгляда.

Ну, а начальство?… Оно еще своего слова не сказало. Может, хочешь, чтобы тебя по головке погладили? Ободрили? «Вы у нас такой талантливый, новатор… Продолжайте в том же роде». А ты не знал, что в атмосфере кислорода пожар опасен.

Впрочем, я чувствую, вижу, что уважение ко мне упало, даже у моих ребят.

В общем-то ты вел себя трусовато, товарищ. Скажешь - «политика», временное отступление, и никто не будет спорить. Нельзя делать рискованные операции после такой катастрофы. Пусть больные умирают своей смертью, я не Бог.

Нет, не Бог. Просто слабый человек, который теперь все время сомневается: «Имеешь ли право решать вопросы жизни и смерти?»

Наверное, не имею, раз так случилось. Имею право делать обычные, нормальные операции, ушивать отверстия в перегородках, расширять сросшиеся створки клапанов. Четыре года это делаю, результаты хорошие, неудачи случайны и редки, если строго все учитывать и не браться за тяжелых больных.

А тяжелые? Тетрады, клапаны? Всякие там Вовы, Люси, у которых сердце большое, давление в легочных сосудах высокое. Для которых только операция, причем именно сейчас, может спасти жизнь, а через полгода уже будет невозможна?

Оставьте, оставьте меня, я все знаю! Я знаю, что обязан, что если не я, то практически никто, потому что в Москве и своих таких больных довольно…

Но я человек и не могу…

Я сдался. Струсил. Отказал в операции всем больным, ожидавшим искусственных клапанов, выписал ребятишек с тетрадами Фалло.

– Куда же мы теперь пойдем? - Не знаю. Я не могу. Не могу!

И они уходили, обреченные. А я сидел. Предатель, я предал их.

И вот клиника работает тихонечко. Делаются операции, почти столько же по количеству, и с АИКом - тоже, только больных оперируем по выбору, спокойных. Когда и операция нужна, и риск невелик. И родственники предупреждены даже о маловероятных осложнениях. А если настаивают, то даже и расписку просим написать… Вот мы какие теперь… осторожные.