Эрве Базен - Ради сына

Все произошло так быстро и так глупо. В субботу вечером, застав своего ученика в постели — у мальчика оказалась ветрянка, — я возвращался домой по набережной Прево, жалея о потерянном уроке. Зимой в таких случаях я стремлюсь поскорее возвратиться домой, летом — люблю побродить по улицам. Я смотрю на рыбаков, которые тешат себя надеждой поймать сказочно огромную щуку, весом в пять килограммов, и могут целыми днями сидеть с удочками; лески их переплетаются, цепляясь за коряги, и они распутывают их, вытащив на траву. Я приглядываюсь к влюбленным парочкам: они стоят, сидят, чуть ли не лежат, прячась от посторонних глаз за деревья, кусты или просто за полнейшее равнодушие к прохожим. Они наводнили весь берег, ничего не поделаешь — конец марта. Как раз в ту минуту, когда я подумал: «Уже сейчас у нас в классах по тридцать человек, если так будет продолжаться, нашим будущим коллегам обеспечено по пятьдесят», — красный свитер обжег мне глаза.

Нет никаких сомнений, это свитер Луизы, и в нем моя собственная дочь. Моя собственная дочь, получившая разрешение пойти в кино. Сейчас ее вел, обняв за плечи, парень в синих джинсах, имеющий отдаленное сходство с кузеном Мари Лебле, той самой Мари, с которой Луиза собиралась смотреть фильм. Моим первым движением было неслышно подойти поближе на своих каучуковых подошвах, чтобы окончательно удостовериться и остановить их. Но в этот момент две головы так трогательно-неловко потянулись друг к другу, что со стороны казалось: их носы просто плохо намагничены. Они, вероятно, даже не поцеловались, хотя кто знает. Гнев мой сразу же остыл. Лучше я отчитаю ее после, сейчас у меня не хватит мужества подойти к ним, вспугнуть этих птенцов, на всю жизнь омрачить память о первом свидании грубым вмешательством родительского правосудия. Я, родной отец этой девочки, не хотел выслеживать ее. Когда, резко повернув, я быстро зашагал назад, какая-то веточка хрустнула у меня под ногой. Я услышал, как Луиза тихо охнула, а юношеский голос глухо произнес: «Как по-твоему, твой предок заметил нас?» Я ускорил шаг, я почти бежал. Крикнуть: «Остановитесь…» Но зачем, для чего и кому? Времени? Этим юнцам, которые одним махом причислили меня к поколению своих предков, лишили меня законного места и той роли, которую я еще мог и должен был играть в жизни? Уже настала пора целовать мою дочь, а Мари все еще ждет! И я бросился догонять уходящее время.

Я добежал почти до самого Вильмомбля, задержавшись только на минуту, чтобы позвонить по телефону. Лора была у матери. К телефону подошел Бруно.

— Передай тете, чтоб она не ждала меня к ужину, я вернусь домой, вероятно, очень поздно.

— Но ночевать ты все-таки придешь? — насмешливо спросил он.

— У меня собрание.

И я вошел к Мари.

Теперь мне предстояло поставить в известность детей. Поставить в известность о своем решении, которое стало для меня неизбежностью (самое подходящее для меня слово). Мои желания превратились в обязательства. И Мари это хорошо понимала. Она уже влезла в какую-то огромную ночную рубашку с продернутой у ворота лентой, которая завязывалась в пышный бант, от чего она казалась похожей на девочку-переростка. Она догадывается, о чем я думаю, и опережает меня.

— Само собой разумеется, Даниэль, — говорит она серьезно, — ты по-прежнему свободен. Ты не должен чувствовать себя обязанным по отношению ко мне. Девицу в сорок лет уже нельзя скомпрометировать. — И потом добавила лукаво (ей это совсем не шло): — Теперь ты уже сделал выбор. — Но, взглянув на будильник, снова стала серьезной. — Договоримся так: я даю тебе срок полгода. Ты понимаешь, Даниэль, если я не стану твоей женой, я не соглашусь быть и твоей любовницей… Уже час ночи! Тебе, наверное, лучше идти. Я охотно оставила бы тебя ночевать. Но мы не можем не считаться с твоими. Довод, о котором я только что тебе говорила, для них не имеет никакого значения. Даже наоборот…

— Как знаешь…

Слова не шли у меня с языка. В душе я возлагал некоторые надежды на свое позднее возвращение домой — оно действительно с каждой минутой становилось все красноречивее; и потом, мне было жаль нашей первой ночи, даже она не могла принадлежать нам полностью, отчего к воспоминаниям о ней всегда будет примешиваться горечь. Сидя на краю кровати, я смотрю на Мари, на мою желанную спутницу, которую я превратил теперь в свою сообщницу. Она тоже смотрит на меня. Ее морщинки лучиками расходятся вокруг глаз, ее чуткие, словно антенна, брови слегка приподнимаются. Она здесь, рядом со мной, такая нежная и в то же время такая решительная, такая разумная в своей любви, она не вносит в нее никакой слащавости; она все знает обо мне, она любит и принимает меня таким, какой я есть, получая в обмен на хромую ногу мою хромающую волю; и я вспоминаю свою мать, в моей голове не укладывается мысль, как она не поняла в то время, что именно эта женщина заменила бы ее лучше всякой другой.