Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Ночью Варшава тонет во мраке ради возможного налета цеппелинов [128]. Вечером возвращаемся из театра. Все разом погасло. С трудом нашли нашу лестницу, отворяем дверь в квартиру, нащупываем вход в свою комнату. Открываем свет – что за превращение! Мебели нет, стоит одна кровать, стол и ширма. «Ах, – думаю, – это опять хозяйка “заняла” нашу мебель, чтоб сдать свободную комнату жильцу». Делать нечего. Залезаем обе вместе под одеяло… Вдруг кто-то отворяет дверь и открывает электричество…

– Прошу, пани… – оказывается, мы залезли этажом ниже в чужую спальню, благо расположение во всех квартирах одинаковое!

– Ну, а как ты? Я представляла себе войну совершенно иначе.

– Что же, ведь я писал тебе обо всем. Здесь мы стоим относительно спокойно. Стрелков отвели в резерв. Нас включают то в участок Тифлисского, то Эриванского полка. От немцев наша пехота отделена только рекой Бзурой шагов в 60–70 шириной. Ружья лежат в амбразурах, чуть кто шевельнется – пуля в лоб. У меня тесная связь с наиболее угрожаемыми участками, все цели пристреляны, чуть немцы пошевелятся – мы им гранату, в самый окоп. Намедни они притащили какие-то аппараты. Стали бросать в наших бомбы, а мы их сразу гранатами. Так они тут же стали кричать: «Рус, перестань стрелять, мы больше не будем кидать бомбочек».

Батарея стоит подле самой Железовной Шопы – эта деревушка – родина Шопена, там стоит его чугунный бюст. А наблюдательный пункт ютится то в одной, то в другой хатенке недалеко от берега. Как только немцы заметят движение, начинают нас обстреливать легкой артиллерией, приходится удирать во все лопатки в другое место. Но их орудия избегают бить по нашим окопам, боятся попасть в своих, их легкая артиллерия далеко не меткая. Рядом с нами мортирная батарея подполковника Тимашева, он был адъютантом у папы в Тифлисе, я его хорошо знаю. Он такой милый, выдержанный, но, бедняга, совсем уже глухой. Мне с ним так уютно, его батарея напоминает большую семью… Ого, да ты уже закрыла глазки… Спишь, наверное.

– Ах, Зайка… Я вздремнула… видела во сне, что мы с тобой опять в Гомборах, и никакой войны нет. Ах, как все это было хорошо…

– Ну, засыпай, мое ненаглядное дитятко. Храни тебя Христос и все Его святые Ангелы…

Я тихонько снимаю ее руки, которые все еще обвивают мою шею, и соскальзываю на холодный пол…

– Трубач!

– Здесь я… Осторожнее, ваше высокоблагородие, тут голдобина. Держите влево, прямо на то дерево, под которым проходит шлях…

Ночной туман рассеялся. Весь небосклон усыпан звездами. С поля повеяло сыростью, пробежал предрассветный ветерок. А там, на востоке, уже загорается ярким пламенем утренняя звезда.

– Теперь по шляху можно идти галопом, – говорит трубач, – к рассвету попадем на батарею.

Бригада переброшена на Кольно. С вечера мы расположились на дальней его околице. Мне отвели чудесную квартирку – роскошь, невиданная с начала войны. Какое наслаждение сменить белье, раскинуться на перине, утопая в подушках!

Но через час наш разъезд (так называют его казаки) принес тревожное известие: раненый германский офицер сообщил, что целая дивизия с кавалерией и при 20 орудиях всех калибров сосредоточивается в окрестностях, чтоб ударить на нас завтра. Завтра… но сегодня еще успеем отдохнуть!

Бедняга не пытался ничего утаить от терзавшего его расспросами штабного с книжкой в руках. Он только жалобно повторял: «Lassen Sie doch mich schlagen, bitte sehr!» [129]

– Три дня я охотился за ним, – ликовал взявший его в плен хорунжий. – Наконец-то он мне попался!

На другой день с раннего утра загремели пушки, наши крошечные горняжки прижались под деревьями к самой кладбищенской ограде, сложенной из дикого камня. Правее нас стреляла 8-я конная батарея. Впереди, в 300 шагах, – две ветряные мельницы, с которых видно все до ближайшей опушки. На правой – командир конной батареи, на левой – я. Наших не видать. 2-й полк где-то влево, но связь с ним потеряна; остальные правее, за шоссе, перерезающим городок.

Мы спокойно поджидаем врага: стрелки не бросают своей артиллерии. Но вот тяжелый снаряд поднимает смерч пыли в ста шагах от нашей мельницы. Цели сняты, пора слезать… И вовремя: вот заалела правая мельница. На месте нашей поднимается огромный пылающий факел. На опушке показываются каски. Снимается конная батарея, уходит галопом под огнем неприятельской батареи… А наших все нет… Ни слуху, ни духу. С монумента, с которого я наблюдаю, ясно можно видеть наступающие цепи, они все ближе и ближе.