Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

— Надо поглядеть, — согласился с ним Дубровин, притомившийся от долгой езды.

У железнодорожного переезда дорогу преградила старушка с корзиной на руке.

— Уж не знаю, как и просить, вижу, Сафрон, не до этого тебе… Раздать бы вот надо… — Она протянула Ожогину узелок на длинной тесемке. — Ты уж уважь, Бакумыч…

Старушка часто закрестилась.

— Батюшка, Бакумыч, потопчет супостат родимую земельку нашу… — Она хотела, видно, сказать еще что-то, но рыдания подступили к горлу, ноги подкосились, и старушка приникла лицом к земле.

— Встань, мать, встань. — Дубровин сошел с седла, поднял старушку. — Не потопчет, не допустим.

Теребя костлявыми пальцами бахрому полушалка, старушка сказала:

— Ты ужо не препятствуй, раздай узелки, они с нашей уссурийской земелькой. Вот гляди!

Старушка быстро распорола один узелок. В белой тряпочке лежал крохотный, с горошину комочек земли.

— Сердце смелеет, когда ратник чует запах родной земли.

Ожогин взял узелки. Надел себе один из них на шею, сказал:

— Спасибо тебе, будь покойна, раздам.

Старушка просветлела, поклонилась и быстро засеменила по дороге.

— Поднялась Русь, за самое нутро народ зацепило, — пояснил Ожогин, не спуская глаз с удалявшейся старушки.

Кони свернули с проселочной дороги, перешли вброд речушку. По Медвежьему логу пошаливал сквозной ветерок, стлал над некошеными травами дымы костров, нес аромат лаврового листа, поджаренного лука и черемши.

Буян вскинулся на дыбы, чуть не выкинув из седла всадника.

— Балуй, непутевый! — Ожогин потрепал конскую шею. Иноходец продолжал всхрапывать.

Сдерживая Буяна, старик приставил ладонь к бровям, оглядел местность.

У озерка паслась отара. К ней, поводя клыкастой мордой, подползал волк. Припадая к земле, он скрадывал отбившуюся от стада ярочку с ягненком.

— Обожди, военком! — крикнул Ожогин и ударил плетью Буяна.

Низко склонившись к конской шее, старик помчался к отаре. По-молодому избочась в седле, стал сечь плетью скалящегося зверя.

— Не подличай, варначина, не подличай! — азартно выкрикивал старик, с ожесточением полосуя зверя.

Дубровин залюбовался разгоревшимся лицом Ожогина.

На шум от костра примчалось несколько всадников. С седла спрыгнул Федот.

— О-о, дядя Сафрон! — радостно воскликнул он. — Волков хлещешь?

— Федот? Давненько не виделись. Ну как?

Ожогин обнял Федота Ковригина, поцеловал.

— Приказ исполнен. Вяземские, соколинские и казанские волости привел, — рассказывал Федот, ведя коня в поводу. — Меня, как фронтовика, избрали мужики воеводой. Идем под твою команду. Кони притомились, мы и днюем в Медвежьем логу.

— Дельно! Знакомься: военком фронта.

Федот шагнул к Дубровину, отдал честь.

— Пойдем, Федот, поглядим твое хозяйство.

Сафрон Абакумович переходил от телеги к телеге, осматривал коней, седловку, боевое снаряжение и все больше хмурился. Тревожа тишину лесов, звенели песни. Шумные ватаги парней и девок сновали по перелескам, у костров суетились женщины. Доносился детский смех.

— Что же женщин с детьми сюда привел? — сердито спросил Ожогин.

— Разве удержишь? Снялись, проводить хотели… «Пока, — говорят, — хлеба не подошли, поможем мужикам».

— А хозяйство на стариков кинули? Эх ты, воевода! Тебе ли, Федот, объяснять: кто кормить вас будет?

Ковригин виновато опустил голову.

— Не на гулянку идем, — еще строже продолжал Ожогин. — Ратное дело надо вести рачительно, с мозгой, недоглядишь, уступишь по слабому характеру — и силу растеряешь. Во всяком хозяйстве без малого не обойтись. Нож не доточил — скользнет по ребру, медведь шкуру спустит; ружье не вычистил — ржа ест, пуля скорость теряет; сенокос упустил — травы перестояли, скот такое сено без охоты ест; крышу у амбара недоглядел — осенью промочило, хлеб погорел.

— Трудновато на полном маху табун вспять повернуть, — оправдывался Федот.

— А надо…

Перед Ожогиным и Дубровиным поставили чугунок со щами. На холсту положили каравай ржаного хлеба, нож и деревянные ложки.

Тем временем Ковригин собрал сотенных. Они стоя выслушали командира, разобрали коней, разъехались по своим подразделениям. Вмиг все всколыхнулось. К командирскому шалашу потянулись женщины и девки. Ковригин поднялся на телегу.

— А ну, потише!

Смех, говорок, перебранка стихли.