Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

Сидевшие на бревнах парни запротестовали: игра на интерес, подобает ли унтеру с георгиевским крестом спину подставлять, в команде и без него хватит людей под чехарду-езду.

Тихона же захватил азарт.

— Слово солдата!

Колька протянул руку.

— Слово и честь русского офицера!

Установили пушку. Тихон прикинул биту — тяжелую дубовую палку, прищурил глаз и, чуть пригнувшись в коленях, подался всем телом вперед. Городки со шмелиным жужжанием влепились в прясло.

Одобрительный гул прокатился по поляне.

— Ничего, бьет подходяво.

— Откормился бычок на солдатских щах!

— Крой, унтер, дери до самых печенок!

Верховские притихли. Спокойные движения унтера настораживали. Делать нечего, пришлось ставить второй город. На передней черте растянулась колбаса — заклятая даже для опытных городошников фигура.

Тихон прицелился, широко размахнулся. Бита со свистом ударила по колбасе. Один городок закатился в ямку, уставился пятачком в солнышко.

Верховские оживились.

— Сваху в городе оставил!

— С полукона биту на попа ставит.

— Замах-то рублевый, да удар грошовый!

Игра осложнилась. Колька бил без промаха. За два удара вчистую вымел обе фигуры. А «сваха» лежала пятачком, не поддавалась. Тихон заволновался, капли пота покатились со лба. Еще один удар сорвался, бита пошла колесом. Колька расхохотался.

— Гляди, станичники, раком пошла!

Тихон, часто дыша, отошел. Схватившись за грудь, закашлялся. Острая боль пронзила тело, сказывалось отравление немецкими газами. На линию огня вышел Федот.

— Человек с фронта, а вам хахоньки!

— Не языком бей, а битой! — крикнул Колька.

Федот пустил биту. От крепкого удара «сваха» разлетелась на части, щепки брызнули за черту города. Еще два удара завершили игру.

— Это мы еще не в полную меру, так, для разминки, — насмешливо пояснил Федот. — Седлай, робя, бугаев.

На красивом лице Жукова проступили красные пятна, ногти врезались в ладони. Он подошел к Тихону, сказал, резко выделяя слова:

— Я офицерское слово, унтер, держать умею!

— Ишь ты! — с издевкой отозвался Тихон. — Житье трусам среди удальцов!

Проходившая мимо казачка с коромыслом на плечах, расплескивая воду из деревянных ведер, голосисто засмеялась. Мрачно сверкнули глаза Жукова.

— Гляди, не забывайся…

— Не хвались, ваше благородие, сидя у матери под подолом, а хвались, сидя в окопе.

Тихон круто повернулся, пошел к дому. Федот увязался провожать.

— Колька — подъесаул? С какого фронта?

— Что он, дурак — пузо под немецкий штык совать. Он, браток, всю войну рекрутов гонял, а после Февраля к батеньке в станичное управление писарьком приткнулся.

Осторожно, боясь испугать родных внезапным появлением, Тихон приоткрыл калитку. Вздыбился на цепи, залаял волкодав.

На крыльцо вышла старуха. Седые волосы, заплетенные в косы, уложены короной. Голову держала высоко, и сама держалась прямо, легко и свободно. Крупное, из дутого стекла монисто в три ряда обвилось вокруг смуглой шеи. Тихон залюбовался ею. Шестой десяток доживает, а бодра, свежа; красавицей была в свое время.

Мать уставилась на унтера, стоящего в распахнутой калитке. Прикрыла глаза. Перекрестилась. Скорбное лицо осенила тихая радость. Она видела сына, словно во сне, и не решалась шагнуть, стояла неподвижно.

— Мама, родная, — тихо, одними губами сказал Тихон.

Вот и вновь засияли ее полные материнской ласки глаза, расцвела улыбка на поджатых губах. Протянула к сыну руки и, теряя силы, облокотилась плечом о стену. Тихон заспешил к ней. Но она справилась с охватившей ее слабостью и твердой походкой сошла со ступенек крыльца.

— Сынок!.. Тиша!..

Притянула к себе, всхлипнула.

— Живехонек, вернулся, кровиночка моя… Ох, сердце зашло!..

Вошли в горницу.

Мать опустилась на колени перед иконой. Губы зашептали слова благодарственной молитвы.

— Отец скоро приедет. На заимке с ребятами яровые досевает.

Она еще раз обняла сына. Потом вышла из избы.

Через несколько минут завизжал и тут же затих поросенок. Тихон поглядел в окно, усмехнулся: огонь-старуха, уже опаливает поросенка!

В ожидании отца оглядывал знакомые вещи. Все тот же клест, которого словил он давным-давно, и им же плетенная из проволоки клетка. На круглом столике под сверкающим иконостасом — библия в кожаном переплете с серебряными застежками. К ней так и осталось благоговейное чувство, мудреные притчи вычитывал отец зимними вечерами из этой единственной в доме книги. Никто в семье, кроме отца, не прикасался к ней. Принес он библию с Орловщины полсотни лет назад: ею дед благословил его в путь-дорогу. На длинном обеденном столе — окованный медью глиняный кувшин с квасом.