Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом

Сыновья притихли. Ждали, когда заговорит отец. Глаза Федота требовали ответа. Дениска, косясь на отца, весь подался к деду. Тот повесил полушубок на гвоздь, подсел к столу.

— Пожалуй, Федот прав. Вон и Тихон о том же пишет. Недобитый зверь опасен. Вот только, с какого бока к берлоге подступиться?

— К берлоге, дядя Сафрон, одна тропка!.. — обрадовался поддержке Федот. — Плох охотник, который не освежует зверя. Тихон вон пишет, во Владивостоке фабрики и заводы у буржуйского сословия отбирают, а у нашего живоглота и винокуренный завод и паровая мельница… Гнет атаман мужика в три погибели, аж хребет трещит. До каких пор задарма будет сдавать пушнину?

Поглядел Сафрон Абакумович на детей, на сваленную пушнину, поднялся.

— Ладно, дети, делу сутки, потехе час. Мы, Федот, после охоты еще вернемся к этому разговору… Сейчас не время.

Труд зверобоя тяжел и опасен. Днем он бродит по снегу, скрадывает зверя, а ночью возится со шкурами. Надо их обезжирить, распялить на рогульки, просушить на вольном воздухе.

Сафрон Абакумович сидел на кедровом чурбаке, перебирал выделанные шкурки. Каждую внимательно осматривал, встряхивал, любовался переливами драгоценного меха и горестно вздыхал: такое богатство пойдет за бесценок в жуковские склады.

Вдруг он нахмурился. Долго мял шкурку соболя. Черный, с нежно-серебристым налетом мех трепетал в его руках живым зверьком. Старик протянул шкуру Никите, ткнул пальцем в горлышко, на котором рдело яркое оранжевое пятно — знак высшей ценности.

Никита взял шкуру, осмотрел. Взгляд у него стал колючим.

— Подшерсток сырой, свалявшийся. Плохо обезжирена. Кто делал?

Братья переглянулись, опустили головы.

У Никиты от гнева затрепетали ноздри, глаза сузились.

— Ну! — рявкнул он так, что пламя в светильнике чуть не погасло.

Поеживаясь под немигающим взглядом отца, поднялся Дениска. Осмотрев соболиную шкурку, встряхнул, пригляделся.

— Виноват, батя, недоглядел.

Никита вырвал у сына шкурку, сам принялся за дело. Дорого достался этот соболек, недели две умный зверек путал след. Сотню верст прошли они с отцом, пока загремели бубенцы в ловецкой сети. На снегу дремали, горячей пищи не видели, питались вяленой сохатиной.

— У тебя, Денис, пальцы, как копыта у старого изюбря, потеряли чувствительность, — сердито говорил Никита, приводя шкурку в порядок.

Глубокой ночью ожогинская артель, не раздеваясь, улеглась на нары. Не спалось Сафрону Абакумовичу. До рассвета ворочался с боку на бок. С чего начать, с какой стороны к Жукову приступиться: ведь уездный совет возглавляет его брат Флегонт, а Колька ведает милицией. В газетах не прописано, как создавать новую власть. Прикидывал, рассчитывал каждый шаг, словно на охоте скрадывал свирепого барса.

Ночью поднялся ураган. Клубы снега носились из конца в конец спящего села. В невидимую щель пробивалась холодная струйка, она и разбудила Федота, только накануне вернувшегося в станицу. Он подоткнул под бок одеяло, прислушался, потом натянул меховые чулки.

На дворе брехала собака, слышался человеческий голос. Федот взял с полки фонарь, надел полушубок, вышел на крыльцо. Дружок вскинул лапы ему на грудь, лизнул горячим языком в щеку и убежал на реку. Приставив ладонь к бровям, Федот озабоченно вгляделся в мятущуюся темь.

С Уссури доносился чей-то голос. Федот прикрыл двери в сени и, помахивая фонарем, пошел, проваливаясь в рыхлых сугробах.

— Сюда-а-а!.. Эгей! — прорвался сквозь завывание урагана голос.

Федот ускорил шаги. Около тороса стояли выбившиеся из сил с опущенными мордами лошади. Из занесенной снегом кошевы торчали чьи-то головы. Около кошевы, похлопывая рука об руку, стоял мужчина в оленьей дохе. Заметив человека с фонарем, бросился навстречу.

— Жена, дочка замерзают.

Федот вырвал вожжи из рук озябшего, ко всему безучастного ямщика, вскочил на облучок, погнал лошадей в станицу.

— В Совдеп! — попросил мужчина в оленьей дохе.

Кони, тяжело поводя запарившими боками, въехали во двор исполкома. Мужчина поднял на руки закутанную в меха женщину, внес в пустой председательский кабинет. За ней из кошевы выпрыгнула девушка в пыжиковой кухлянке. Федот, распаливая камелек, искоса посматривал на приезжих, вспоминал: они жили здесь, в Раздолье, на поселении. Давно это было, он еще в подпасках ходил, лет семь-восемь тому назад, но запомнил этих людей.

— Наташа?! — широко улыбаясь, сказал Федот. — Ох, и выросла! Здравствуй!