Ирина Гуро - Песочные часы

И не стал рассматривать обладательницу этого голоса, да все равно ее не было видно за плющом, а потянул дверь и по внутренней лестнице поднялся на площадку, где передо мной сама собой открылась еще одна дверь, обнаружив маленькую переднюю, где мне, собственно, делать было нечего, потому что я был без пальто и без шляпы, и потому сразу же шагнул дальше, туда, где уже только одна портьера отделяла меня от… Но тут она зашевелилась, и показалась несомненно сама обладательница голоса с саксонским выговором.

Пока я проговаривал заготовленные фразы: «Извините, по объявлению… хотел бы», а она благожелательно кивала головой, простодушно и спокойно глядя на меня, — мой внутренний голос явственно и торопливо внушал мне:

«Вот видишь, как хорошо жить на свете. Если есть такая старушка, сплошная тихость и доброта, с такими белоснежными, чисто промытыми с примесью синьки, волосами, забранными назад старомодной гребенкой; с выцветшими, но все еще голубыми глазами, в которых прямо-таки лежат нетронутые пласты покоя, как залежи снега где-нибудь на вершине; с губами, сложенными сердечком; и руками, большими, чисто вымытыми щеточкой, с пальцами, протертыми пемзой… И лицо в добрых и веселых морщинках… И при всем при этом — рост гвардейский и фигура прямая, без сутулинки…»

Я поспешил сказать все, что могло меня представить как выгодного квартиранта. Служба в «приличном кафе», отсутствие родственников поблизости, среднетехническое образование… Единственное, о чем я умолчал, — это моя политическая принадлежность: уж кому-кому, а этой доброй простой женщине такая штука ни к чему…

Она выслушала, все так же доброжелательно и открыто глядя на меня, и от ее взгляда исходило как раз то самое, что подсказывал мне мой внутренний голос.

— Я покажу вам вашу комнату, — она сказала это так, будто вопрос уже был решен.

И прошла впереди меня по чистому пестрому половичку, — я с умилением отметил, что полы были не паркетные, а крашеные, — в «мою» комнату. Она и была моя. Она до такой степени была моей, что ничего другого и придумать нельзя было.

Было моим не только то, что в ней стояло: деревянная кровать, покрытая по-старомодному белым пикейным одеялом, круглый стол, другой — умывальный, с цветастым тазом и кувшином, водруженным в нем так устойчиво и щеголевато, словно в доме не было водопровода. И не только то, что в ней висело: картина, изображающая битву под Танненбергом, и гобеленчик с цветами под стеклом. Моим было то, что виделось из окна…

— Меня зовут Альбертина Муймер, — промурлыкала старушка. — А вот это моя келья, — добавила она не без кокетства, открыв дверь рядом. Комната оказалась чуть побольше моей, с такой же белой девичьей постелькой.

Над ней висел портрет фюрера. Под ним на полочке красовалась чайная роза в фарфоровой вазочке с голубками. На столе, покрытом вязаной скатертью, стояли две фотографии в одинаковых старинных рамках. На одной был изображен бравый мужчина с усами а-ля Вильгельм, на другой — похожий на него молодой человек в мундире.

— Мой сын, пал смертью храбрых на реке Эн в ту войну, — сказала фрау Муймер. — А это — мой муж. Умер в тысяча девятьсот тридцать первом. От ущемления грыжи. Всего два года не дождался…

Я не понял, чего он должен был дожидаться со своей грыжей, но проследил взгляд старой дамы… «Не может быть, — решил я, — а впрочем…»

— Вы имеете в виду приход к власти фюрера, фрау Муймер? — спросил я, словно иначе и быть не могло.

— Да, именно, — юна потупилась, как невеста на смотринах.

— Действительно, из-за какой-то грыжи… — пробормотал я в некоторой растерянности.

Я подсчитал, что самое время выяснить, что это за красивый и, по видимости, нежилой дом — фасадом к улице.

Фрау Муймер сделала такую мину, словно я спросил о чем-то неприличном, и, понизив голос, сообщила, что дом принадлежал очень богатому человеку — фабриканту мебели. Но они все, вся семья, убежали за границу. Дело в том, что они были евреи…

Она сказала «были», как будто бы то, что они — евреи и убежали, означало, что их вообще уже нет на земле.

Я не продолжал расспросов, боясь чересчур углубиться в тему. Все, что я слышал, собственно, не могло особенно удивить меня: моя хозяйка не сумела противостоять всепроникающей агитации — только и всего… Это не могло повлиять на мое решение.

Я спросил о цене, она ее назвала: цена тоже была по мне.

— Вам будет у меня хорошо!

«Еще бы! — тотчас завопил мой Голос. — Как у Христа за пазухой! В этой тишине, в этом покое!..»