Ирина Гуро - Песочные часы

— Ни в коем случае, — словно бы отрапортовал он и даже сдвинул каблуки под столиком.

— Так вот, даже в самой молниеподобной войне солдат все-таки убивают. Больше того, именно такая война и требует больших жертв. И ты, Гейнц, ты тоже можешь не вернуться с поля брани, как говорится.

— Могу, — тихо проговорил Гейнц, нахмурясь: видно было, что такое соображение приходило уже ему в голову.

— И в этом случае, — продолжал я спокойно, — тебе, конечно, будет утешительно думать, что ты в какой-то степени приблизил победу и сделал войну на какую-то минуту еще молниеподобней!

Я произносил всю эту чушь, не раздумывая над своими словами, не заботясь о смысле. Просто я уже хорошо понял, что доводы рассудка в этой игре не требуются. Важна интонация, внушение… Словом, я, кажется, усвоил пропагандистские принципы пресловутого доктора. В данном случае я достиг цели: Гейнц прислушивался, и видение «героической смерти» не особенно его вдохновляло.

— Конечно, — пробормотал он убито, — не все вернутся с поля…

— Ах, Гейнц, никто не вернется! — радостно подхватил я. — И в этом великая правда! Ведь именно это и есть условие победы! — Я говорил с таким напором, которому мог позавидовать по крайней мере парикмахер-политикер из «Золотого шара».

Гейнц заказал еще пива. Настроение у него упало. Он воспринимал все, не пытаясь как-то переработать его, взвесить, оценить. Реакция его была простейшая: услышал что-то неприятное, огорчился, не подумав даже усомниться или выставить контрдовод.

Сейчас он думал так: я его пожалел — значит, есть причина для жалости, теперь он уже сам себя жалел.

— Тебе хорошо, — вдруг сказал он, — тебя не призовут.

Это уже звучало по-людски, по крайней мере. Но я безжалостно отрубил:

— Что ж хорошего, если не можешь отдать жизнь за фюрера!

Гейнц согласился, но как-то кисло.

— Если ты очень захочешь, то найдешь способ… — неуверенно начал он.

— Только это и поддерживает меня! — ответил я и, не обнаружив на столе пепельницы, щелчком отправил окурок в урну, стоявшую в углу.

Гейнц машинально проследил за моим движением и сказал без интереса:

— Ты, наверное, хороший стрелок…

Я не ответил. Эти слова я где-то слышал совсем недавно. Они были адресованы не мне. Нет, не мне. А кому? Но где, где это было? «Он, наверное, хороший стрелок?…» И вслед за этими словами — стук затворяемой двери. Вспомнил! Все те же «Песочные часы»! Теперь на память пришли реплики, которые я тогда слышал сквозь дрему, — я был так измучен!

А хозяина я хорошо рассмотрел: он выглядел как итальянец, черные вьющиеся волосы и смуглое лицо. «А где ж найти такого, чтоб его повестка не брала?» — это хозяин, говорит он небрежно, просто чтоб поддержать разговор. И потом — о другом… Но дальше мне уже не надо! Мне теперь и этого вполне достаточно! Тем более что я вспоминаю — куски воспоминаний складываются в одно, словно клочки порванного письма, — еще было сказано об этом Максе, которого забрали в солдаты, что он «все мог»: и холодильник отладить, и арматуру освещения, — золотые руки… Так это все и я могу. И как раз меня «повестка не берет»…

Неизвестно почему, меня потянуло туда, — песочные часы, что ли, меня привлекали? То, что я там был с матерью? В этом я увидел какой-то знак судьбы? Но только я ни минуты уже не сомневался: предложить свои услуги, заменить Макса с его «золотыми руками»!

Мысль не успела вспыхнуть, как я уже привык к ней. Это я, Вальтер Занг. А что скажет Рудольф Шерер? Он одобрил: с точки зрения здравого смысла так и следует. Хороший ресторанчик «Песочные часы», и, кажется, хозяин — ничего! Я чуть было не сказал Гейнцу о своем намерении, — не потому, что хотел поделиться с ним. Просто мне надо было самому услышать, как это прозвучит: «Я пойду наниматься в заведение „Песочные часы“».

Но меня удержало соображение о том, что лучше не оставлять следов. Я был уверен, что никогда больше в жизни не увижу Гейнца. Я начинал новую жизнь, и она уже как-то связывалась в моем представлении с «Песочными часами». Поворот соединенных узким горлышком стеклянных колб как будто знаменовал поворот в моей жизни.

Тот вечер, когда я вместе с Францем Дёппеном вошел в бирхалле «Песочные часы», сохранился в моей памяти какими-то отдельными кусками, отрывочными фразами, расплывающимися лицами. Я был слишком потрясен. В моем сознании все дробилось, распадалось, какие-то связи вовсе выпадали. Так, например, я никак не мог припомнить, куда делся потом Франц. То ли он ушел раньше меня, то ли остался.