Михаил Демиденко - Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй

— Я платье запачкала, от мамы попадет, а он хотел медь отнять, — продолжала возмущаться Марка.

— Ладно, ладно, — погрозил кулаком Кабан. — Попадетесь..

— Ты тоже попадешься, — ответили мы.

Настроение у нас было неважнецким — мы понимали: нам объявлена смертельная война.

— Понесли, — сказала Марка. — Чего тут стоять?

И мы взялись за кабель, как матросы, цепочкой. А Кабан шел сзади до границ своих владений и крыл нас на все корки.

Потом мы расплетали кабель. Молотком сплющивали проволоку, иначе ее могли не принять. Меди «насобиралось» пуда два. Мы сдали ее в утильсырье. Денег выдали рублей двести. Колоссальную сумму. Это были наши деньги, «честно» заработанные.

— Сходим в кино! — предложил Ташкент.

— Нет! — сказала Марка. — Деньги сдадим в фонд обороны.

— Четыре рубля потратим, — сказал Ташкент, — семь билетов и на газировку. В кино идет «Антон Иваныч сердится». Обхохочешься. Я уже видел.

— Нет! — повторила Марка. — Все до копейки сдадим в фонд обороны.

И мы снесли двести рублей в Дом пионеров. Нам выдали квитанцию. Похвалили. И поставили в пример другим тимуровским командам.

В час ночи электричка прибыла в Пятигорск. Фонари высвечивали тротуары. Трудно было сориентироваться: за двадцать три года забыл расположение улиц, да и маршруты трамваев изменились.

Я шел и вспоминал город. Вот проспект Кирова. Он спустился вниз к почтамту. Потом вздыбился к Цветнику. Сквер. За ним слева горком партии. Он здесь был и до войны. На первом этаже — городская библиотека. Я ей остался должен две книги — «Приключения капитана Врунгеля» и «Похождения факира» Всеволода Иванова.

Это место я помню отлично.

Как-то мы тут шли — Ара, Ташкент и я. На проспекте заиграл духовой оркестр. Народ побежал к трамвайным линиям, образовался живой коридор. Посредине проспекта гарцевал казачий полк.

Кони чувствовали музыку — цоканье их копыт совпадало с ритмом марша. В седлах сидели парни в кубанках. За плечами развевались башлыки, поперек спины — карабины, на боках — шашки. Традиционное военное снаряжение терских казаков. Гремел оркестр. Оркестр был тоже на лошадях. Парни ехали по четыре. Около лошадей шли женщины, держась за стремена. Многие из них плакали, а казаки не видели, не слышали их. Они решали в уме, решали какую-то невероятно сложную задачу..

Я много раз видел в кино, как уходили воевать казаки. Весело уходили, улыбались во весь рот, женщины бросали к копытам коней охапки цветов, а какой-нибудь старикан, в лихо сдвинутой на затылок фуражке, непременно просился в строй. Его жена нахлобучивала фуражку ему на глаза и говорила с презрением:

— Угомонись, петух!

— Я хоть куда! — не желал угомониться дед и фыркал на старуху.

То в кино. Настоящие казаки уходили на настоящую войну совсем по-иному, я бы сказал — не по правилам.

И тут я подумал, что, может быть, всех их поубивают. Взаправду. И эта мысль показалась такой нелепой, что я устыдился ее. Я еще не представлял, что такое «убьют».

Полк шел. А вся наша троица пребывала в восторге от духового оркестра, оттого, что увидела настоящее оружие. Мы говорили друг другу многозначительно:

— Немца заманивают. Как заманим, как дадим — так сразу победим.

— Конечно заманиваем.

— Наполеон… До Москвы дошел. Его специально заманили.

Мы были очень довольны своими полководческими провидениями. Война для нас была ясна как божий день.

А через несколько недель по этому же проспекту, только в обратном направлении, от вокзала, везли раненых. Это был первый эшелон, который прибыл в Пятигорск. Весь город вышел встречать. Люди вглядывались в лица раненых, и почему-то каждый надеялся увидеть близкого или хотя бы знакомого.

В автобусы бросали цветы и фрукты. Потом мы видели, как в санаториях, переоборудованных в госпитали, фрукты выносили простынями, иначе нельзя было добраться до больных. Странно, но в госпиталях почему-то осталось жить довоенное слово «больные».

Наша команда прорвалась в госпиталь около Пироговских ванн. Мы готовы были мыть полы, хотя никто из нас не представлял, как их моют, мы предлагали кровь для переливания, мы готовы были даже оперировать, если бы разрешили.

Койки с ранеными стояли в палатах, в коридоре, даже во дворе под навесом. Было тихо. Почти все больные спали, лишь несколько человек, способных передвигаться без посторонней помощи, сидели в беседке и молча глядели вниз на город. На них были широкие фланелевые халаты — остатки прежней курортной роскоши.