Михаил Федоренко - Туман-Озеро

— Пошло все насмарку, — буркнул Терехин, глядя на своего напарника, который дул на окостеневшие руки.

— Сами останемся за наряд? — спросил Очкасов и поежился под порывом ледяного ветра.

— А кто же? Задачу не выполнили.

Пограничники расположились за трехпалой корягой, над обрывом Холодного Гирла.

Вырубить прорубь и затопить лед — задача простая. Но и она не выполнена. Досада одолела Ивана. Он осмотрелся, раздумывая, что бы предпринять.

Чужой берег был не такой обрывистый, но зато густо поросший лозняком, он курился снежной пылью, как дымом, словно кто-то невидимый потягивал там гигантскую папиросу, из-за укрытия посматривая на пограничников.

— Вот мы и в секрете… — сипло проговорил Терехин и немного поддал локтем в бок своему напарнику.

Вокруг коряги ютились чахлые пагонки вербы. Под напором свистящего ветра они с мерзлым хрустом клонились к коряге, словно моля о защите. В них было что-то жалкое. Очкасов показался самому себе одним из этих ломких прутиков, — так тоскливо и одиноко стало ему в ревущей снежной замяти.

— Ты не заметил, за нами никто не наблюдал с той стороны… когда мы работали? — неожиданно спросил его Терехин.

— Нет. А что? — с беспокойством поднял тот серую от снега голову.

— Надо глядеть в оба. Может, и заметишь…

Очкасов прикрыл перчаткой лицо от ветра и снежной пыли и стал наблюдать за тем берегом. Вскоре он повернулся, глаза его слезились.

— За работой вспотел, а сейчас руки и ноги, как деревянные. Все от проклятой ангины… Валенки промочил… — смотрел он на Терехина с жалобным видом.

Терехин знал, что в такой мороз валенки промочить не так-то легко, вода едва коснется, как сразу же превращается в ледяную корку. Однако Иван постарался придать своему голосу сочувственные ноты.

— Сам до заставы дойдешь?

— Дойду, не маленький… — откровенно обрадовался Очкасов и стал быстро подниматься.

Эта поспешность задела Ивана.

— Скажи дежурному, что нужно смену… — сказал он уже вдогонку Очкасову, но тот, согнувшись, быстро уходил.

— Постой! Я передумал… — окончательно озлился Терехин.

Очкасов повернулся, хотел выругаться, но ему ветер забил снегом рот.

— Обоим нельзя. Нам попадет… задание не выполнено! Нужно действовать по обстановке… — выплевывая снег, быстро заговорил Очкасов, видя, что Терехин тоже встал.

— Ничего. Старший наряда отвечает… Идем.

Терехин явно что-то задумал, но что — Очкасов не мог понять.

Вскоре они вышли на высоту «Голова Собаки». Вьюга подгоняла их в спину.

— Иди медленней… Еще медленней!.. — командовал Терехин своему напарнику.

— Зачем? Зачем медлить? — преодолевая ветер, злился тот.

— Чтобы с той стороны увидели, что мы уходим. Поняла глупая твоя голова?

Пограничники спустились в лощину, затянутую предвечерними сумерками. В ней было тихо, хотя вверху выл ветер.

— Сядем! — предложил Терехин и, не обращая внимания на недоумение напарника, стал рассуждать — Сейчас мы по лощине обойдем высоту. Потом по Гирлу незаметно вернемся к коряге. Пусть думают, что мы ушли… — кивнул он головою в сторону реки.

— Ты что, Иван? — совсем побледнел Очкасов. — Окоченеем. Оставаться в секрете нам никто не приказывал. Там всю душу из тела за ночь выдует…

— Значит, без души жить будем.

Терехин снял перчатку, вывернул ее наружу теплой влажной от пота шерстью, поднес к носу.

— Обойдусь без тебя… Дашь понюхать Амуру. Понял? — Иван бросил на своего напарника неприязненный взгляд.

— Да этот зверь меня разорвет! — испугался Очкасов. Потом что-то сообразил и зашарил по карманам. — Нужно волочь перчатку за собою по снегу… У меня где-то была бичевка…

— Знаю… У меня тоже разные канаты водятся.

Терехин достал из кармана тонкую, но прочную бичевку метров двух длины и крепко привязал перчатку.

— Не отрывай от земли до будки… Амур поймет в чем дело и тебя не тронет… Только не трусь.

Очкасов спешил уйти. Он боялся, как бы Терехину опять что-нибудь не взбрело в голову.

— Ступай! — сказал тот и бросил перчатку на снег. — Оставь мне свою! Эх!.. Обрадовался…

Но слова Терехина заглушил свист ветра. Очкасов даже не оглянулся.

Пограничник лежал за трехпалой корягой. Вьюга то с одной, то с другой стороны набрасывалась на бойца, слепила глаза, жгла лицо.

Коряга содрогалась всем своим задубевшим на морозе причудливым телом и временами, казалось, кричала человеческим голосом. Терехин еще никогда не испытывал такого чувства, как сейчас. Он готов был поверить, что не коряга ревет, а он сам кричит неистово и вызывающе.