Виктор Кондратенко - Без объявления войны

Энергичный, решительный Жуков рубанет по вражескому клину!

А ведь не так давно... Я мысленно переношусь в Киев, в освещенный огнями зал. Звучит песня о Жукове, которую я написал совместно с Борисом Палийчуком. В первом ряду партера сидит Жуков. После концерта командующий округом быстро уходит, и неизвестно, понравилась песня ему или нет.

На следующий день набираюсь смелости, звоню Жукову:

— Георгий Константинович, с вами говорит один из авторов песни. Вы слушали ее вчера. Нас интересует ваше мнение.

— Песня понравилась. Она правдива. В гражданскую войну я действительно был лихим рубакой.

Хлопает калитка, и в саду появляется капитан Леонид Вирон. Даже в полевых условиях он не теряет армейского лоска. Русый чубчик вьется, на новеньком мундире — ни пылинки, ни соринки, а сапоги, старательно начищенные бархаткой, могут заменить зеркало. Леонид Вирон приносит новость:

— Крикун формирует фронтовые бригады. Сегодня в действующую армию поедут первые корреспонденты.

— А кто?

— Куда?

— Тайна.

— Пойдем к Урию Павловичу. К такой поездке надо заранее готовиться. Пошли, братцы, пошли.

Вирон, важно вышагивая по тропинке, охлаждает ретивых:

— Я пытался что-нибудь выудить. Не вышло. У него на все вопросы один ответ: «Собственно говоря, все в свое время. Возвратится из штаба редактор, узнаете».

— Крикун, конечно, ничего не скажет, — раздаются недовольные голоса.

— А вы знаете, какими словами кончается «Граф Монте-Кристо»? — спрашивает Вирон. — Ага, не знаете! — И победоносно выпаливает: — «Вся человеческая мудрость заключается в двух словах: ждать и надеяться».

Работа моя над стихами не движется. С полным котелком гречневой каши рядом со мной, в тени, по-походному располагается лихой кавалерист Иван Поляков. Смахивая с черных усиков разваренные крупинки, он говорит:

— Смотрю на тебя, а ты такой задумчивый, даже очень грустный. О чем печалишься? Крикун на фронт не посылает? И ты скис! Мы еще поездим, повоюем.

Решаю бежать в клуню. Поляков — говорун, сорву задание. А жара звереет. В клуне спресованная духота, зато можно уединиться. Тихое местечко помогает. Перечитываю написанное. Как бы это получше передать напряжение воздушной схватки. Я был на Львовщине, там, где совершил первый в мире таран поручик Нестеров, а сейчас повторил его старший лейтенант Иванов, помню ровное-ровное поле и на горизонте темные слитки лесистых холмов. Найдена последняя строчка. Теперь можно покинуть душную клуню. Знаю, Крикун любит точность. Уже поглядывает в секретарском купе на часы. В запасе у меня пять минут, успею показать стихи Палийчуку.

— Прочти, Борис.

— Ну что ж... По-моему, хорошо. Вот только эти две строчки... — Он немного подумал. — Понимаешь, лучше так...

В купе редакционного поезда, взглянув на часы, Крикун одобрительно кивнул, постучал толстым секретарским карандашом о столик, молча вычеркнул лишнюю запятую и отправил стихи в набор.

А за окном громоздкий ЗИС-101 тянул к поезду серую полоску пыли. Заслышав шум автомобиля, Урий Павлович вскочил:

— Пошли...

Полковой комиссар Иван Иванович Мышанский приказал всем корреспондентам собраться в садике. Сидим на солнцепеке и даже не чувствуем тридцатиградусной жары. Лица вытянуты, напряжены.

— На Сокальском направлении идут ожесточенные бои. Слушаю редактора, не отрывая взгляда от карты. Сокаль...

Сокаль... Вот оно, небольшое местечко на Западном Буге.

— В районе Устилуга стрелковая дивизия генерала Алябушева продолжает удерживать государственную границу, — долетает голос редактора.

Устилуг... Устилуг... Вот он! Почти рядом Владимир-Волынский... Бои идут на широком фронте. Приблизительно восьмидесятикилометровая пограничная полоса в огне. Сердце стучит гулко-гулко. Тревога нарастает и нарастает.

— Какой бы ни была напряженной и острой оперативная обстановка, святое дело фронтовой газеты — укреплять веру в нашу победу. — Развернув листок, редактор называет фамилии корреспондентов, которые должны выехать в действующую армию.

Буртаков толкает меня локтем:

— Мы в резерве. Как же так?

Я огорчен не менее Буртакова, но не подаю виду. А вспыльчивый Владимир взрывается:

— К черту резерв! Знаю, это штучки Крикуна. Буду протестовать.

— Остынь.

Буртаков срывается с места и летит что-то доказывать Урию Павловичу. Но тот на ходу бросает:

— Собственно говоря, есть порядок и нельзя нарушать дисциплину. Пока вы свободны.