Леонид Зуров - Иван-да-марья

— Да, с Иваном Тимофеевичем мы не раз толковали, и он мне говорил: «Мир нам нужен, долгий, Андрей Степанович, мир, нам надо работать над устроением государства и народа, нельзя нам теперь воевать, надо научить всех трудиться, многое перестроить, пересмотреть. Мы еще не закончили перевооружения, хотя и оправились после японской войны, и если разразится вооруженный конфликт, война будет для нас величайшее несчастье, нам нужно минимум двадцать лет мирной обстановки».

Я все справил, купил билеты, все узнал. Пока я стоял в очереди, меня обступили мальчишки, передавали, бегая, какие идут воинские эшелоны, потому что пяти минут не проходило — один за другим следовали поезда, и мне хотелось все видеть, я сгорал от лихорадочного нетерпения.

Дама, что утром приехала на автомобиле с офицером генерального штаба, при мне спрашивала у начальника станции, проходили ли гвардейские эшелоны и кавалергардский полк.

— Не могу вам ответить, — вежливо сказал начальник станции.

— Почему же?

— Это военная тайна.

Ведь отсюда путь шел к западной границе и на Варшаву. Уже полки Петербургского округа прошли на фронт, и ночью к границе бросили гвардию, и там уже на всех путях и по границе выступили стоявшие в Польше и великом княжестве Литовском части, и гвардейская конница шла, я на нее засмотрелся, потому что никогда не видел такого количества белобрысых и уверенных офицеров и таких рослых солдат. Уже петроградские шли эшелоны — это участвовавших в маневрах, за полком полк, бросали в Восточную Пруссию.

— А молодцы, до чего хороши в полевом, защитном, и погоны уже перевернуты у солдат. Обученные, молодые, — говорил железнодорожный мастер.

— Да, самые здоровые, — отвечал носильщик, — отобранный цвет.

— И до чего научили при всех обстоятельствах глядеть молодцами, — восхищался железнодорожник. — Гвардия — для них праздник начался в Красном Селе, они и едут, как на прогулку.

Ожидая поезда, мы с сестрой, с захлопотавшейся мамой, что прибыла на вокзал, долго смотрели вслед уходящим к Вержболову, как оказалось потом, эшелонам. На сестре лица не было — так она волновалась, что сразу похудела за утро и на щеках у нее выступил румянец, а мама только смотрела и говорила:

— Вот, еще один.

Помню станцию, залитую солнцем, гул очередного подходящего эшелона и то, как мы посадили сестру и передавали в раскрытое окно чемодан, и запах паровозного дыма, смешанного с запахом гари. С большим трудом она едва втиснулась — кого там только не было, коридоры были забиты, замученные люди стояли везде.

— Ну вот мы с тобой, Фединька, — сказала мама, — и остались одни.

Мы ожидали, что Кира приедет, и у нас все было готово для ее встречи, но Зоя не вернулась. Зоя едва доехала, сперва на площадке пришлось стоять, а потом сидеть в проходе на чемодане, поставленном на попа. Брата она в Москве уже не застала: выполняя полученное предписание, он должен был спешно отправиться на фронт.

— Вот неожиданно как вышло, — сказала, получив письмо, мама, — а пришло сразу несколько писем и от брата, и от сестры, — вместо того, чтобы привезти Киру, Зоя сама осталась в Москве.

«Мама, — писала Зоя, — ты только подумай, что Кира пережила за это время. Об объявленной мобилизации брат ее известил по телефону из лагерей, она бросилась туда, полки возвращались, горячая, душная Москва, ночь была такая, что казалось, быть грозе, и по улицам поздно вечером полки пошли походным порядком из лагерей в Москву. Москва замерла. Целую ночь Кира жила в тревоге, и, когда узнала, что объявлена война, сердце ей подсказало, что Ваня не останется в училище, а отправится на фронт. Ведь в Москве остается только военное училище да запасные в казармах. И знаете, — писала сестра с Кириных слов, а Кира даже писать в те дни не могла, — кадровые части ушли не так, как у нас, а бесшумно, с быстротой небывалой, словно никогда и не было их. А Ваня еще оставался с юнкерами в лагерях, он ей позвонил, и она к нему поехала с какими-то женами офицеров, туда из Москвы идет трамвай, и вот движение там их и застигло: высадившись из трамвая, они видели, как идут части, поспешно и молча, как на походе.

В Москве творилось что-то гадкое, громили магазины немецких музыкальных инструментов, какие-то богатые и подозрительного вида перепившиеся люди ездили на автомобиле и среди них молодец в красной шелковой рубахе с толстой мордой и пьяными глазами на Красной площади рвал рубаху на груди и взывал о любви к родине.