Леонид Зуров - Иван-да-марья

— Фединька, — со слезами на глазах спрашивала она меня, — где же он, куда же подевался, — и слезы стояли у нее в глазах.

Капитана я увидел в открытом окне вагона и подбежал к нему. И он, считая, что война кончится очень скоро, был по-петушиному возбужден, вертел головой, отдавал приказания и даже меня поцеловал. От него пахло мадерою, он показывал, что из-за шума ничего не слышит, а звуки полкового оркестра покрывали ропот и крики. Посадка окончилась, и эшелоны отходили — три полка, не считая второочередных, отправлялись из нашего города, — и уже непонятно было, что делать в этой суете, кого слушать, на кого смотреть. Всем хотелось пройти к вагонам через пути, толпа хлынула, а тут железнодорожники: освобождайте пути, но народ пробивался через все ограждения.

— Батюшка-то, смотрите, — сказал железнодорожник, и мне холодно стало, когда я увидел, как худощавый священник из привокзального прихода благословлял солдат и эшелон принесенным из церкви крестом, и он при движениях загорался золотыми искрами в его руке.

— Наши-то, — говорил кто-то, — тоже небось сейчас отправляются, и их крестят. В Польше там наши в разных гарнизонах, раскинутых по всей русской земле, а тут в наших полках все дальние, — говорили люди. — Ведь никто из своих не приедет их провожать, а тяжело, едут, не попрощавшись с родителями и женами, где-то и наших люди провожают.

И я вспомнил, как брат рассказывал мне, что отсылают наших отбывать службу в далекие места, а дальних присылают сюда, и мне от всего становилось холодно в этот знойный день, по телу то жар бежал, то холод, а эшелоны уже двинулись, и я помню жалкое лицо сестры, мокрые от слез щеки мамы и сияющий солнечный день.

От посадочных платформ мы шли медленно на пассажирский вокзал, а Зоя с радостью бросилась вперед. Не пошла, а почти побежала паковать вещи, чтобы на пассажирской станции узнать расписание, записать, когда в Москву поезд прибывает, не ночью ли, но ни одного извозчика не было, всех разобрали, было пусто, только обронено фуражными сено, и прыгали воробьи. Я маму с Зазулиным довел до остановки трамвая, что у вокзала, тут очередь подошла у кассы, я побежал, у Зазулина деньги взял и передал их Зое — вот деньги, возьми билет.

— Билет-то я вам продам, — сказал кассир, — но за то, что вы найдете место, не поручусь. Все пассажирские поезда отменены, кроме двух почтовых. Путь занят идущими войсками, на станциях скопление срочных грузов и багажа, так что не советую вам много с собой брать, а то и втиснуться в поезд будет трудно.

— Все равно, все равно, мне бы поехать.

— Так ты не уходи, — сказала мама. — Оставайся на вокзале, а мы все уложим и сюда привезем.

На привокзальной площади стоял сплошной женский плач, причитания, стон — отправляли запасных.

— На муки, крестные муки опять пошли.

— Да, дети, дети наши.

— Кому нужна эта война.

— А только не нам.

— И то, забрали мужиков прямо с поля — снопы возили, а тут бросай все, на войну справляйся. Мой шурин узнал, лоб вытер, перекрестился, а баба-то так и засовалась, не знает, за что и схватиться: не то снопы убирать, а не то торбу с бельем мужу в дорогу справлять.

— Что же это, Василий Семенович, с ума они там, что ли, сошли, али я что-то на старости лет запуталась? — У мамы глаза запухли от слез, я помню ее худобу и косынку ее темную шелковую, кружевную.

— Вот, запасные едут, я с одним говорил — только и думки у него: не дожал двух десятин ржи, глаза от горя остолбенелые, дома остается жена с двумя ребятами, а уж и пьют дома, и по пути пьют. Нет, Прасковья Васильевна, не подъем тут, а народное горе, это у городских подъем, у офицеров, солдаты исполнительны и вымуштрованы, старые офицеры в гарнизоне засиделись и, не размышляя, радуются, а ведь для народа что же — горе, кровь и слезы война эта принесет. Да что же себя обманывать — помрачение жизни и величайшее горе, — сказал он при выходе с вокзала. — Вот и случилось то, чего я боялся: впутали нас снова в войну. Оправиться нам не дали. Кое-что исправили, конечно, за это время, да далеко не все. Вот и кончилась девятилетняя передышка.

Зазулин вспомнил слова брата: боялся Иван Тимофеевич, что втянут нас в эту войну. Он говорил в вагоне с офицером генерального штаба, и тот рассказал, что зимой уже было покушение на эрцгерцога на Варшавском вокзале зимой, в декабре, когда в заносы, вы уже и не помните, поезд его через наш город проезжал. В присутствии гвардии и великого князя, что ныне назначен командующим, не удалось подкупленному машинисту его сбить — он хотел было из вагона шагнуть, а тут машинист и рванул, чуть было он не упал тогда, да справился, откачнулся. А только не писали тогда об этом, все истолковано было как простая оплошность железнодорожников.