Иван Багмут - Записки солдата

В Мамаевке оккупантов боялись, потому что они жгли хаты и ловили депутатов Совета. А тут жечь дома не принято, и не все в городе знают, кого поймали и расстреляли. Патрули здесь каждый день на всех улицах, их не боятся. Никого не удивляет, что австрийский офицер ведет под руку девушку… Оккупанты стали частью быта…

В городе братья расстались. Ивась поселился в гимназическом интернате, Хома — на частной квартире, где уже обитали несколько семинаристов.

Первым делом Ивась решил приобрести учебники и зашел с этой целью в книжную лавку Лама. По установившейся в гимназии традиции, каждый перешедший в пятый класс считал для себя обязательным зайти к Ламу и спросить:

— Нет ли у вас сушеных логарифмов Пржевальского?

Лам традиционно отвечал:

— Сушеных нет, есть таблица обыкновенных… Зайдите напротив, к Богомазу.

Ивась с некоторой опаской осведомился о сушеных логарифмах — как-никак вот уже двадцать лет об этом спрашивали все пятиклассники. А вдруг Лам выругает?

Но старый Лам не рассердился. Он скорбно покачал головой:

— Нет… нет… Все спрашивают, а у меня нет… Зайдите к Богомазу, может быть, у него…

Старшего брата Ивась навестил на третий день по приезде. В комнате, пропахшей табачным дымом, кроме Хомы жили еще двое: Степан Даренко, курчавый гигант из шахтерского поселка, старый приятель Хомы, теперь уже заканчивавший семинарию, и Виктор Стовбоватый, тот самый, что когда-то учил Ивася курить. Сын торговца, он, когда началась революция, понял, что образование дело более надежное, чем торговая прибыль, и тридцати лет подался в семинарию — учиться на педагога.

Виктор сразу же протянул Ивасю кисет:

— Закурим?

Хома сердито сверкнул на него глазами, а тот, засмеявшись, рассказал, как учил Ивася глотать дым. Все принялись вспоминать, как выучились курить, но эта тема быстро исчерпалась.

Степан Даренко прочитал три строфы переработанной на современный манер «Колыбельной» Лермонтова:

— А дальше, дальше?! — восторженно просил Ивась, но Даренко развел руками:

— Не запомнил.

Снова наступило молчание. Ивась не знал, о чем говорить, и ему было неловко. Старшим тоже не о чем было беседовать с ним, и они вполголоса заговорили о свеем.

— Ну, я пойду, — сказал Ивась, преодолевая смущение.

С ним охотно попрощались, любезно приглашая заходить.

Ивась понимал, что разница в возрасте не способствует сближению с братом, но проведать Хому хоть раз в неделю считал своей обязанностью. Посидев с полчаса, обыкновенно молча, особенно когда дома не было Виктора, он прощался, обещая заходить, как просил Хома.

Когда пришли вести о революции в Австро-Венгрии, а потом в Германии, в городе ввели комендантский час и вечером ходить было запрещено, Ивась не очень сокрушался, что стал видеть брата реже.

Вскоре разнесся слух, что немцы будут «драпать». И правда — через несколько дней часть, расположенная в городе, выступила в направлении железнодорожной станции и там стала лагерем.

Услыхав, что австрийцы меняют и продают вещи, юный Карабутенко побежал на станцию в надежде приобрести саперную лопатку. Этот инструмент в кожаном футляре очень привлекал его как руководителя бойскаутов, мечтавшего о походах в леса и горы.

На линии стояли красные вагоны, из открытых дверей выглядывали часовые, а вокруг шумела толкучка. На перроне сидел на стуле закутанный в плед офицер и хмуро, с неприкрытым презрением наблюдал, как солдаты предлагали немногим покупателям, пришедшим из города, разные предметы своего обихода — белье, шарфы, часы, бритвы и прочее. Солдаты не обращали на командира никакого внимания, громко предлагали свой товар, громко торговались прямо в нескольких шагах от него. Ивась улыбнулся, сравнивая веселое настроение солдат с каменно строгим лицом офицера.

Лопатки никто не предложил, а Ивась не додумался заглянуть в словарь, чтобы узнать, как она называется по-немецки. В поисках он прошел вдоль всего эшелона и неожиданно наткнулся на Хому. Тот со своим другом, атлетом Степаном Даренко, торговал у солдата машинку для стрижки волос.

— Ты тут чего? — прикрикнул Хома на брата, но Степан вступился:

— Что ты набрасываешься на мальчика? Пусть поглазеет. — И он снова обратился к австрийцу: — Двадцать рублей. Цванциг! — И для полной ясности показал на пальцах.