Иван Багмут - Записки солдата

Дома мать умыла Сашка, и оказалось, что соломинка попала не в самый глаз, а около, и ничего страшного не случилось. Мать выбранила Ивася, как старшего, за то, что недоглядел за братишкой, а Сашку, как потерпевшему, дала на блюдечке варенья. Сашко, умытый и причесанный, не спеша ел варенье, поглядывая на Ивася. А тот, заплаканный, с взлохмаченными, выгоревшими на солнце волосенками, хмуро стоял у двери, не чувствуя за собой никакой вины, ненавидел и своего хорошенького братишку, из-за которого пострадал, и мать, не давшую ему варенья, и отца, ни за что опоясавшего его кнутом.

Отец вернулся очень скоро и очень сердитый. Кот передумал и пообещал на завтра машину другому, а молотьбу у Карабутов перенес на послезавтра. Юхиму Мусиевичу было от чего расстроиться — ведь к молотилке надо восемь лошадей да человек двадцать работников, и он уже договорился с мужиками, которые тоже будут молотить машиной, чтобы они в этот день помогли Карабутам и лошадьми, и людьми с тем, что Карабуты отработают им, когда понадобится. И вот теперь, когда Юхим Мусиевич уже со всеми условился, приходилось снова бежать более чем к десяти мужикам, жившим в разных концах села, и просить их прийти не завтра, а послезавтра. А что, если они послезавтра заняты? У кого тогда просить помощи? Юхим Мусиевич остановил лошадей посреди двора и спросил жену о Сашке. Ответ не успокоил его — неудача с машиной и мысль о том, что Сашко мог окриветь, не улучшали настроения.

— А где Ивась? — крикнул он сердито. — А ну позови.

Через минуту мальчик стоял перед отцом.

— Ты цепляться? Я тебя выучу цепляться! — крикнул тот и хлестнул сына кнутом.

Карабутча заорал и бросился наутек. Отец догнал сынишку, успел врезать ему еще раз десять и, сорвав на нем злость, пошел к Сашку, чтобы поучить и того, как себя вести, но уже не кнутом, а словами.

Ивась, чувствуя всю несправедливость и абсолютную незаслуженность наказания, рыдал, укрывшись за хатой. Мать услыхала всхлипывания и пошла его пожалеть. Но материнская ласка не только не успокоила малыша, а, наоборот, вызвала новый взрыв.

— Я его убью, когда вырасту! — глотая слезы, посулил он.

— Что ты, глупенький, да разве можно так об отце? — не то засмеялась, не то рассердилась мать.

— Убью! Вот увидите! — истерически закричал мальчик, и теперь мать уже действительно рассердилась.

— Грех так говорить!

— А хоть и грех. Мне все равно. Убью!

— Отец услышит, он тебе даст! Разве так можно?

Но Ивасю теперь не было страшно. Возмущение и гнев, сознание нанесенной ему обиды рассеяли страх перед кнутом. Ему даже хотелось сейчас, чтобы отец услышал эти слова и побил его еще. Пускай! Он отомстит за все, когда вырастет.

К счастью, отец уже ушел и не слышал сыновних угроз.

Слезы у Ивася скоро высохли, а с ними испарилось и желание убить отца.

На восьмом году жизни Карабутча сделал еще одно открытие, скорее породившее у него в голове сумятицу, чем внесшее ясность в его представление о мире.

Однажды в воскресенье его с копейкой в кармане отправили в церковь. У церковной ограды за столиками стояли профессиональные торговцы со своими пряниками и конфетами, бублейницы с бубликами, а на земле разложили нехитрые домашние лакомства крестьянки. Внимание Ивася как раз и привлекли не длиннющие леденцы в разноцветных с кисточками обертках, а крестьянские груши. Целое блюдце лесных груш, душистых, лежалых, почерневших настолько, что из них так и проступал сок, продавалось за копейку.

Ивась постоял в церкви, прочитал несколько молитв, поглядел на бородатого боженьку на потолке — из брюха его торчал крюк, на котором висело паникадило, налюбовался картиной Страшного суда, где тот же боженька, уже вместе со своим сыном, сидел на облаках и собирался судить мертвецов. Мертвецы, разбуженные ангелом, летавшим по небу с трубою, вылезали из могил. Но все это не могло отвлечь от мысли о грушах.

Посещение церкви и вообще-то было для Ивася одной из самых неприятных и нудных обязанностей и выполнял он ее только из страха перед наказанием. А теперь, когда груши так и стояли перед глазами, пребывание в церкви стало просто мукой. К тому же мелькнула мысль, что, пока закончится служба, тетка распродаст груши и ему не достанется.

Ивась вышел из церкви и побежал к торговцам. От сердца сразу отлегло — груши еще были. Ему насыпали за копейку полный карман. Хотелось попробовать, но при всех было неловко, и он, облизывая с пальцев сладкий, липкий сок, решил, не дожидаясь конца службы, пойти домой.