Иван Багмут - Записки солдата

Не успели уснуть, как из штаба вернулся старший лейтенант. Первым его словом была команда: «Подъем!»

Следующую команду подал старшина, и она не была приятнее первой:

— Выходи строиться!

Я зажмурился. Казалось, никакая сила не способна стронуть меня с места. Тогда я вызвал в воображении жесткий звук близко расположенного вражеского пулемета, и ко мне мигом вернулась бодрость. Я вскочил и весело, громко повторил команду:

— Подъ-ем!

Старший лейтенант доброжелательно взглянул на меня, и, хотя после этого я стал переобуваться с тем, чтобы последним выйти из дома, он не сделал мне замечания.

Мы двигались по степям и оврагам, через села и хутора, проходили Низовые, Верховые, Малые, Большие, Новые, Старые Ивановки, Алексеевки, Николаевки, Мариновки и с завистью глядели на ряды домов, из труб которых поднимался дым. Только поздно ночью, до бесчувствия уставшие, мы остановились и узнали, что будем стоять здесь дня три, ибо в соседнем селе немцы.

Я лег на солому и задремал. Меня разбудил командир отделения: взвод назначен в полковой наряд.

Я вышел из дома, посреди двора стоял наш мул и ел с розвальней сено.

Это был худой, недоверчивый, злой, но очень работящий мул. Он тащил сани, даже если на них усаживалось десять человек, и тащил с упорством прямо-таки удивительным. Если же сани были пустыми, его невозможно было стронуть с места. Я понимал, что тянет он лишь затем, чтобы сделать наперекор, назло. Злость у него выпирала не только из глаз, а, казалось, даже из его острых ребер.

Я тоже был зол — после длинного марша меня поставили охранять штаб полка. Возмущал не сам факт несвоевременного наряда, а то, что это совсем не дело разведки. Для охраны есть комендантский взвод! Я был зол на комендантский взвод и называл их про себя лодырями и сукиными сынами; я представлял, как сейчас они сидят в теплом доме, и срывал злость на тех, кто приходил в штаб. Я грозно останавливал всех за двадцать шагов, всякий раз направлял автомат, грозился стрелять и непрестанно вызывал оперативного дежурного. Наконец один лейтенант пожаловался на меня начальнику штаба, но тот приказал записать мне благодарность за точное выполнение устава. От этого я стал мягче, и обида на комендантский взвод улеглась.

Когда я сменялся, из штаба вышел заместитель командира полка по политчасти, я приветствовал его по всем правилам военной дисциплины. Он узнал меня, и мы пошли рядом.

— А ведь мы с вами познакомились еще раньше, чем я думал, — сказал я.

— Мы встречались? — заинтересовался майор.

— Да. Но во время первой встречи я смотрел в землю и ни разу не взглянул вам в лицо. Помните Россошь? Вы ехали верхом и нагнали наш взвод.

— А-а-а, — засмеялся комиссар, — как же. Конечно, я должен был отправить вас в трибунал, — задумчиво проговорил он, — но, увидав, как вы бросились вперед, услышав мою команду «Бегом!», решил, что четыре пятиминутных разговора дадут в данном случае больший эффект, чем самый суровый приговор суда.

Утром нас сменили, но выспаться не удалось и днем. Надо было ознакомиться с местностью. Потом обед. Дважды пришлось чистить автомат. Кроме того, в доме я не мог быстро заснуть, как бывало во время марша на коротком привале на снегу.

Вечером старший лейтенант назвал семь фамилий. Мы сдали свои документы, и я сразу почувствовал, как пропала усталость.

Со стороны показалось бы странным, откуда берутся силы у людей, которые две ночи не спали и сутки шли пешком. Но мы солдаты своей Родины.

Старший лейтенант и семеро бойцов сели на подводу. Несчастный мул окинул нас злым взглядом, бегом потащил сани, подавляя какую-то свою ослиную обиду.

Мы выехали из села, миновали хутор, пока никем не занятый, потом вылезли из саней и пошли пешком.

Враг мог подстерегать нас на каждом шагу, и мы пристально всматривались в белое поле, неведомое и молчаливое.

Ночь звездная, тихая, морозная. Сухой бурьян, куст засохшей травы — все возникает из темноты неожиданно и останавливает бойца, как внезапный удар хлыстом по лицу. Напряжение возрастает с каждым пройденным вперед метром.

За два километра до села, занятого врагом, мы оставляем сани и одного бойца, а сами идем еще осторожнее. Вдруг нервы сдают, и мне все становится безразличным. Вновь ощущаю усталость, и хочется только одного — скорей покончить с заданием. Я не знаю, как чувствует себя Оленченко, с которым мы вместе идем в головном дозоре, — он тоже движется как-то равнодушно.